Николай Горбачев: Белые воды

«Проверено — поршень перфоратора приходится часто менять, потому как трубка в канале длинная и при отбое закрывается отверстие для трубы. Надо резать, чтоб не выходила из поршня и не доставала бура сантиметров, почитай-ка, шесть-семь. Вода по каналу бура пойдет когда надо, когда ударит поршень по хвостовику, замоченная пыль и крошки породы станут вымываться из шурпов…»

Увлекшись разбором смысла написанного, он запоздало воспринял голос Петра Кузьмича, поднял взгляд, возвращаясь к действительности.

— Говорю, после-от каракули поглядишь… — услышал теперь стихлый голос бурщика; пожевал губами, сухими, посеченными морщинами, словно они мешали ему говорить, но глаза оставались прикрытыми. — Ты вот чё, об Катьше-от думаю, паря… Не замай ее, не вышла твоя планида. Сам, хошь знать, думал. А теперь чё уж. Против воли. Только одна стыдоба да срам. Мужняя жена ить, хуть и погиб… Твово брата. Уважь старика: не замай, не срамотись… Не…

Он хотел еще сказать что-то, но удушливость подступила, пресекла горло, лицо изошло больше морщинами, он напрягся, стянув костистыми пальцами одеяло, — боролся с кашлем, но не сдюжил: зашелся, не прокашливаясь, судорожно вздергивался впалой грудью, задыхался, ртом хватал воздух.

В растерянности и от услышанного, и от происходившего сейчас, на глазах, со старым бурщиком, не зная, что сделать, чем помочь, Андрей поднялся с табуретки, озирался, словно отыскивая выход, и не успел ничего сообразить: невысокая полная фигура Евдокии Павловны мелькнула мимо Андрея к изголовью высокого ложа. Ловко — верно, к тому же теперь не очень он был тяжел — она приподняла его, певуче приговаривала:

— Вот так! Потерпи чуток… Покашляй! Полотенце твое… Вот оно.

Теперь, за эти секунды, пока она управлялась с мужем, состояние Андрея Макарычева — он сам поначалу не заметил этой перемены — стало угнетенным, подавленным, от слабости ноги и руки подрагивали в противной дрожи: чудилось, что его уличили в неприличном, скверном поступке, отчитали прилюдно. «Эх, дядя Петя, пригадал, ударил — больней не сыскать!» Евдокия Павловна обтерла мужа, унесла сукровицей пропитанное полотенце, и бурщик затих, — известковая синюшная бель растеклась по лицу и точно бы больше налила, огрузила сомкнутые веки.

Пересиливая тягость в ногах, Андрей пошел из горницы и в передней остановился перед притихлой, смурой Евдокией Павловной, что-то делавшей возле кухонного стола; ситцевый платок покрывал ей голову, седоватые волосы высмоктались, она их не убирала.

— Плох он. Притомился. Теперь забудется, — чуть поведя головой на шаги Андрея Макарычева, сказала она. И в словах и в тоне ее было одобрение и даже как бы облегчение, что он уходит.

У него мелькнуло — она, поди, слышала все, да и наверняка слушала — явилась сразу, как только тот закашлялся, но Андрей оборвал себя: теперь это уже несущественно, не имеет значения, и он спросил ее, чем может помочь. Покривились чуть приметно в горькой тени губы ее, и она в сдержанной покорности вздохнула:

— Чё уж теперь?.. Горе… Оно и есть наше.

С тяжелым чувством уезжал Андрей Макарычев от Косачевых: перед глазами неотступно, будто приклеенно, виделся больной, уходивший из жизни бурщик, — дядя Петя, Петр Кузьмич, дорогой человек, кому он обязан, пожалуй, больше, чем родному отцу, за науку жизни, за многие советы, за неповторимую теплоту тех школьных лет, когда добрую часть времени он проводил в его доме; комом все теперь накатило, сердце заскребло, будто тот беркут слетел незримо и ему на грудь. «Да что же я?! — словно ударом пришло ему. — Спасать! Делать что можно…»

Какие-то прохожие, которых он просто не замечал сейчас в этом своем состоянии, вдруг увидели: дрожки парторга круто, почти на месте, развернулись посреди улочки, он, приподнявшись, взмахнул вожжами, и подстегнутая лошадь резво понеслась в обратную сторону. Закутанная в платок и по этой апрельской мокряди, Антипиха поздно заметила парторга, второй день ловила его, он ей нужен был позарез — подарков для фронтовиков скопилось много, майские праздники на носу, а не чешутся, не отправляют; и она, окликнув его, кинулась было вслед, растаптывая жижу, расшвыркивая по сторонам грязь, но упрела, костернула незлобным матерком парторга, тяжело дыша, остановилась.

— Сам поеду, Андрей Федорович, — сказал, взглядывая через пенсне, начальник госпиталя, теперь уже майор — узкие защитные погоны с красными продольными полосками и зеленой звездой красовались на его небогатырских плечах, осевших от времени. — Поеду посмотрю. Вот только обход проведу, но… силикоз! Антр ну, между нами, — безнадежно…