Арон Эрлих - Жизнь впереди

Потом Аврора танцевала одна, разбрасывая во все стороны цветы. Букет становился все меньше, меньше… Прыжок — и ликование на лице сменилось выражением боли и страха. Девушка, морщась, потрясла в воздухе рукой, она даже пососала ранку на пальце. В смятении кинулись к ней мать, отец, слуги… Но девушка снова танцует, она продолжает свой танец как ни в чем ни бывало. Она сделала один круг, другой, третий… Королевский двор успокоился. Но тут бедняжка содрогнулась, споткнулась — яд заклятья Карабосс проник ей в кровь. Слабея с каждым мигом, она еще боролась, сопротивлялась, но все сильнее становились толчки, она уже шаталась, и колени ее уже подгибались. Танцуя, Аврора рвалась из злых пут, но только еще крепче увязала в них. Она упала на одно колено и вновь поднялась. Последними судорожными порывами одолела она еще два-три такта и мертвая рухнула на пол…

Со всех скамей, со всех стульев приподнимались головы, чтобы лучше видеть распростертую недвижно девушку, над которой скрестились два дымчатых голубых потока света.

Седой человек в черном костюме еще играл, но в волшебном царстве не было больше движения. В первое мгновение это показалось Алеше странным — точно порвалась связь между звуковыми и зрительными впечатлениями. Но, мельком глянув на Толю, он тут же понял, что никакого разрыва нет, — напротив, новые музыкальные фразы находят свое полное выражение в самой неподвижности, в каменном оцепенении персонажей из сказки. Аврора мертва — вот о чем поет рояль. Она мертва… Но уже отдаленно, чуть различимо, пробивается знакомый мотив, тот самый, что всегда сопутствует фее-спасительнице с цветущей веткой сирени в руке. Это тема света, надежды, избавления, песня вечного торжества добра над злом. Песня феи Сирени звучит все явственнее, все ближе, все отчетливее и громче…

Потом был долгий антракт. Алеша с товарищами бродил по коридору, как просила Наташа.

Буфет на площадке бойко торговал, то и дело стреляли пробки из бутылок с газированными напитками. Дети ели мандарины и шоколад. По углам скапливались золотистая кожура цитрусовых вперемешку с липкими обертками из-под конфет.

Снизу грянул звонок. Заглянув в пролет лестницы, Алеша увидел того самого старика, что впустил их втроем на два билета. Старик тряс звонком над своим лучистым, лысым теменем. Значит, скоро второе отделение, а Наташи все нет…

Да будет ли она? Как непостижимым было ее превращение в таинственное существо из музыки и света, так невозможным представлялось ее возвращение из заколдованного царства в обыкновенную, земную жизнь.

Когда Алеша все-таки увидел ее — увидел вдруг, — он долгое время всматривался в нее издали, проверял, какая она. Наташа была еще проще и скромнее, чем всегда, — в коричневом ученическом платье с белым передником, с белым кружевным воротничком и манжетами. Она стояла перед двумя важного вида старыми людьми — мужчиной и женщиной — и внимательно слушала их. Такая же, как всегда! Только глаза у нее оставались еще особенными: слишком большими они были и ярко блестели.

Алеша и оба его товарища пристроились неподалеку, возле подоконника, дожидаясь, когда она освободится.

Они слышали непонятные слова: «Шенэ… Па-де-бурэ… Арабеск…» Взрослые, гулявшие по коридору с детьми, все без исключения замедляли шаг, приближаясь к этой группе, и потом оглядывались с напряженными лицами, прислушиваясь к словам: «Элевация… Ритм… Фуэтэ… Рыбка…»

Случалось, Наташа переговаривалась со своими почтенными собеседниками еще более загадочным образом: безмолвно, одними жестами, показывая условной балетной азбукой смену движений.

Но странно — Алеша вскоре, несмотря на таинственность выражений и жестов, начинал понимать общий смысл разговора. Он не знал директора школы, заслуженного артиста Вольнова, и никогда ему не приходилось слышать о народной артистке Троян, но он уже догадывался, что это старые мастера и что они хвалят Наташу и гордятся ею.

— Видишь, не напрасно я тебя столько бранила, — сказала старая женщина.

— Вера Георгиевна! — И Наташа, искоса, лукаво улыбаясь, призывала свою учительницу к полной откровенности: — Ведь если вы не бранитесь, значит плохо дело? Правда? То есть совсем-совсем плохо! Значит, и надежды никакой нет… Ведь правда же?

Седая дама переглянулась со своим старым товарищем и улыбнулась.

— Да, кажется, верно, — согласилась она.

— Ну, конечно, верно. И мы все это знаем. Если вы не бранитесь на репетициях, ох, как это нам неприятно!.. Некоторые даже плачут от этого.