Николай Воронов - Юность в Железнодольске

— Для исповеди не созрел.

— Не подошло настроение?

— Надо осознать, что грех, что блажь. Справедливость отделить от заблуждения, соблазн от высокого чувства. Ксень, боюсь подмены. Любовь вроде перегорела. Благодарность ли чё ли?

— Эх благодарности тебе мало! Армию отслужил, а все дурошлеп, как подросток. Вы, мужчины, неблагодарны, потому благодарность презираете. Благодарность ни на сколь не ниже любви. Разобраться, так чего-чего не понамешано в любви: сладость с горечью, нежность с жестокостью, свет с тьмою, благодарность с ненавистью. Очень много благородства могут проявить люди друг к другу. Боготворишь — ты благодарен, проявляешь ответно великодушие. Я за Леонида вышла... Обо мне у парней было скудное соображение. На танцульки ей бы все... Просторней зал — туда норовит. Для вальсов прежде всего. Закруживалась до тошноты. Тому взбрендится — Ксения безмозглая ветродуйка, этому... Он приставать, я по мордасам. Леонид сразу определил: весельчачка, но умна, вертушка, да строгая. На жизнь какие только пертурбации не падут. Нытик, брюзга, паникер, Фома неверующий возле меня всегда будет задорный, как плясун во время присядки. Благодарна Леониду: определил с налета. Лучше моего мужа нет.

— Хвальбушка.

— Ясный человек, без подвохов. Собирались пожениться, он говорит: «Я голубятник. Уважай мою привязанность к птице». Увы, согласилась. Отгуляли свадьбу, положили нас в постель. Я никому не рассказывала. Между нами. На рассвете очнулась. Лап-лап, а рядом — тютю, пусто. По комнатам пошныряла, нигде Леонида нет. Зима. Оделась. Во двор. Следы в снегу.

— Детективная история.

— Не умничай. По следам до лестницы на чердак. Поднялась потихоньку, дверцу приоткрыла. Разговор, а второго человека не вижу. Прислушалась. А он к голубям: я, дескать, определился, семейный, это вам не хухры-мухры. По случаю свадьбы калил для вас подсолнечные зернышки. Накормлю вкусно до отвала. Завтра прошу не обессудить: начнутся будни. Корм пойдет обычный: ржаное охвостье, овсянка, перловка, горох да чечевица и самая малость пшенички. Прикрыла дверцу и обратно в дом. Ты вот нежишься, а он давно укатил на мотоцикле к голубям. Делится между ними и мною.

— Зато ясность.

— К чему я клоню, братец? Отношения без ясности кончаются коротким замыканием, после чего цепь духовная, душевная ли и еще какая прерывается.

— Ксень, а ты улучшила историю своей жизни.

— Сказанёт... Губы вот оборву. Вообще-то, братец, женщины тщеславны. И у меня были качели. Людям, братец, необходимо ограничивать себя. Соблазнов много, а жизнь одна. Я знаю женщин... Меняли мужей, заводили любовников. Мотушки. Не расцвели. Наоборот. Преступника видно по лицу. Жесткое лицо, окостенелое. На женщин этих глянешь, и сразу видно: истасканные, растлительницы, грязь от них... Ты не должен считать меня старомодной. Строгая самодисциплина для всех времен хороша! Как-то снимаю с веревок белье во дворе, подростки — кто в бадминтон, кто в волейбол... Две девчонки из соседнего подъезда от одних к другим шныряют и всем одни слова: «Мы за свободную любовь». Под грибком женщина сидела, ее сынок в песочке играл. Она вдруг хвать мою веревку, догнала девчонок, давай хлестать. Они завизжали, убегать. Она догоняет, полосует их, полосует. Принесла веревку. Саму аж трясет: «Распутницы проклятые. В парке собачью свадьбу устроили. По подвалам таскаются. В милицию забирали, в штабе дружины стыдили, родителей штрафовали, а все совесть не проснулась». Без личной дисциплины, братец, человек превращается в гнуса.

— Ксенькин, спасибо. Я встаю. Ты покуда чай приготовь.

— Чай заварен и полотенцем укутан. За что спасибо-то?

— За чай.

— Слава, иногда мне сдается: правильно мужики в Азии делают, что строго держат нашу сестру. Вон сколько у них детей. А у нас один-два, редко три. Народ убывает. Жить для себя важно. Да разве можно забывать про увеличение народа? Государство наше ослабнет. Людьми ведь оно держится перво-наперво.

— Чего ж у самой только двое?

— Близок локоток, да не укусишь. Смотри, чтоб, как у мамы с папой, было у тебя: не меньше семерых.

И Ксения удалилась на кухню, пританцовывая серебряными каблуками черных босоножек. Вячеслав неприкаянно послонялся по комнате. Притянула к окну сирена милицейской машины. Сигнал сирены вызывал в его воображении степь, посреди которой торчит штанга, вращаемая мотором; к штанге прикреплена длинная, красной меди, проволока; вихляя, проволока летает над полем и задевает о землю, отсюда и звук — изгибистый, пронзительно-певучий, предостерегающий. Из крыши милицейской машины лилово-синим куполом торчал стеклянный колпак, его пронизывал стреляющий свет мигалки.