Николай Воронов - Юность в Железнодольске

Дорогой на станцию Вячеслав поуспокоился. В глубине души он был счастлив, что осмотрительность Тамары спасла ему жизнь, хотя и кочевряжился перед самим собой, будто все еще возмущен ее вероломством.

Ксения, когда у нее случалась неприятность, хотела бы, да не могла быть нерадостной. Еще в школе кто-то из мальчишек определил особенность ее натуры: дал прозвище «Мячик» отнюдь не за пунцовые щеки, за то, что почти непрерывно подскакивала.

Смятенная понурость Вячеслава не отзывалась в Ксении даже легкой прихмурью. Правда, она одобряла его строгость («Нашей сестре позволь слабинку — в пропасть скатимся. Поднаплодилось бесстыдниц»). Она понимала, что в суровых му́ках вызревают серьезные мужчины. Свою заботу о брате она видела в том, едва он перебрался к ним с Леонидом, чтобы вернуть ему прежнюю жизнерадостность. Хотя он и был немтырем и не ходил ногами до трех лет, характером он в них с матерью.

Вчера, возвратясь в город, без заезда домой он направился в копровый цех. Во время смены, как казал Леонид, Вячеслав угрюмо с д ы ш а л, словно вернулся с похорон. Леонид мастак выведывать чужие секреты, но, как ни хитрил, задавая Вячеславу вопросы с подходцем, тот так и отмолчался. А раньше не то что не таился — сам напрашивался с переживаниями: вникни, без лукавства и жалости разбери. Коли замкнулся — вовсе заплутал или накануне неожиданного решения, ну, прямо такого, какое взбудоражит родню.

Диван, на котором спал Вячеслав, был короток. Так как Вячеслав лежал, вытянувшись во весь рост, — голова перевесилась через валик, а ноги, угнездясь пятками в продавы другого валика, нелепо торчали вверх.

«Огромина! Готовый мужик!» — восхитилась Ксения, но через мгновение опечалилась. Все не терпелось: «Сень, когда вырасту?» «Ну, вырос. Куда торопился? Как почнут на тебе ездить... Кабы мы были, как солнышко. Как почнут ездить кто во что горазд, не успеешь оглянуться — износился, болячки. Отец в тебе изверивается. И ты, возможно, разочаруешься в своем сыне? И зачем рос? Ой, да что это я хандрой окуталась? Вырос — и ладно. Птицы и те не без заботы. Человек без заботы, что самолет без турбин. Кем бы мы были, если б не горе, не подлость, не заботы? Беззащитными лежебоками, равнодушниками... Эк выдул! Сильный да добрый, не какой-нибудь чертопхай».

Еле сдерживая проказливый смех, Ксения подошла на цыпочках к дивану. Она собиралась зажать Вячеславу нос. Его четко выкругленные ноздри, прямо раковины, подзадорили ее веселое намерение.

«Перекрываю клапаны!» — сказала она себе, преодолевая желание запрыгать, и придавила указательными пальцами его ноздри.

Вячеславу снилось, что он, глядя вперед, мчался под гору на санках. Дороги на склоне не было, поэтому он не опасался транспорта. Когда вдруг стало нечем дышать, он решил, что нос забило снегом, и дунул в ноздри. Нос почему-то не продулся. Вячеслав хватнул воздух ртом и проснулся от воркующего смеха сестры. Пробурчал:

— Чего балуешься?

На Ксению он не умел сердиться.

— Нельзя разве растормошить братца? Растормошу! Не скисай. Не молчи в платочек. Единокровный, а как чужой. Иль забыл пословицу: свой своему поневоле друг.

Ксения пробовала добраться пляшущими пальцами до его боков. Он обтянулся одеялом, и, хотя ей удавалось дотрагиваться до них лишь через ткань, он брыкался и взвизгивал.

— Нянь, я ж боюсь щекотки.

Она хотела укорить Вячеслава за скрытность, а сказала умилительно-довольным тоном:

— Славка, Славка, выдул ты с высоковольтную мачту, а все у тебя повадка мальчугашки.

— Ксень, лукавишь.

— Поделись.

— Поделился бы, да ведь транс.

— Транс?

— Все спуталось в душе и замерло.

— В уверенности была: поехал мириться.

— Качели.

— Что стряслось?

— Качели.

— Заладил: качели, качели.

— Беспонятливая. Взлет, точно к богу на облако! И — падение. Еле уцелел. Короче, бесчувственность.

— Рассержусь, верста ты коломенская. Хватит водить в тумане.

— Ксень, а ведь я живу!

— Неспроста ты радужные пузыри пускаешь.

— Ничего прекрасней человек не может себе пожелать, чем остаться жить.

— Вон почему ты петли петлял. Я изнервничалась, когда мама позвонила в машзал и сказала, что ты поехал к Тамаре. Она мне: я, мол, заставила Славу ружьишко захватить. А я про себя: смерть родному сыну в руки вложила. Она мне: обещался боровой дичи настрелять. А я: себя бы не угрохал. Я радостная, а сегодня многажды радостная: живехонький лежишь, чумовой ты мой братец! Не отвертишься все-таки. Поскольку мы безбожники, в попах не нуждаемся, но душу-то излить у всех бывает приступ. Я заменю тебе духовника. Ну-ка, исповедуйся.