Николай Воронов - Юность в Железнодольске

Тамара, рассердившая его своей прытью, повисла на нем еще в пределах клеверища. Вячеслав не пытался вырваться, был глух к ее нашептываниям, в которых вперемежку с мольбами было обещание вечной верности.

Она сползла по нему, навзничь упала на землю. Страдая от собственной беспощадности, он обошел рыдающую Тамару и скоро добрался до гальчатого переката. За рекой, с дороги, он посмотрел в сторону поля, куда забрел вчера, надеясь встретить Тамару. Колхозницы и студентки работали все на той же куузике. Он помнил о своем обещании подмогнуть им, но не собирался туда идти. Теперь, когда раскавычились жесткие намеки Донаты, было бы невыносимо находиться среди них даже при самом рьяном, примиряюще-рьяном заступничестве бригадирши Александры Федоровны.

Оглянулся на клеверище. Тамара исчезла. Как она нашептывала! Она уповала на спасение своей судьбы, а для него это было проявлением бессовестной ее вожделенности. День... Ненасытность какая-то. И Назир и она нигде не работали. Блудни. Прелюбодеи без цели и выдержки. А он? Пал. Эх!.. Как позволил себе соблазниться?! Слабак. Уродское безволие в самом начале молодости. Силы ведь огромные, а пал, будто на нет исчерпан. Да разве с такой волей достигнешь чего-то высокого? Низменный человечишка. И незачем, незачем быть ему на земле.

Застрелиться он решил на кладбище, но чем выше поднимался по изволоку, тем сильней сердился. Место самое подходящее, ан нет, мнится ему, что не сможет покончить с собой. Могилы, кресты, сойки, самое мешающее — сойки. Какие-то невразумительные существа. Фу, глупость! Чудовищные по легкомысленности — вот. Сойка, та-то, вчерашняя, объедала рыбью кость с кокетством и самолюбованием. Вместе с тем, кажется, она понимала все на свете. Как при ней застрелишься? Стыднота. Черт знает почему, а стыднота. Погоди. В мире мертвых ей и то жить радостно.

Он выбрал сосну, поваленную ураганом. Падая, она раздвоила вершиной рогатину ствола сизой липы.

Сидеть на дереве было приятно. Прогретая солнцем кора производила впечатление бархатисто-мягкой, как мох на камне.

Он скинул ботинок, сдернул влажноватый от пота носок. Песчаный холмик растекался из-под голой ступни, словно живой, от этого было щекотно, нежно, даже весело.

«Как хорошо! И не нужно бы мне умирать. По закону дерева надо жить: стоять, пока не вывернет».

Но вслед за этим Вячеслав подумал о том, что отступаться нельзя. Малодушие. Примиренчество. Постыдство. Взял ружье, взвел курки, плотно вдавил приклад в кремневую землю, и приклонил голову к стволам, и ощутил очертание «восьмерки», образуемой дулами и спайкой между ними.

Разутая нога не хотела отрываться от холмика, песчинки с ласковой прытью продолжали разбегаться из-под ступни.

«Я трус. Время все равно растечется».

Нога, будто он усовестил ее, оторвалась от холмика, но тут же замерла. Опять возмутился, и нога пришла в движение, однако витала в воздухе, боясь приблизиться к прикладу. Он оторвал висок от сдвоенных дул и послал ногу к скобе. Вороненая скоба с перистой чеканкой по внешнему овалу предохраняла путь к спусковым крючкам. Едва палец оперся о скобу, Вячеслав поплотней приткнул голову к стволам и нажал на верхний крючок.

За миг до того, как нажал на крючок, уверил себя, будто умрет в тишине, потому что дробь разнесет его мозг прежде, чем прогрохочет выстрел.

Не сразу Вячеслав осознал, почему раздался пронзительно тонкий звук и почему цела его голова. Несколько секунд, а может, и минут он находился в состоянии беспамятства. Затем он уяснил, что услыхал не звук осечки, а звук курка по бойку, на пути которого не оказалось пистонки. Ловко сработала Тамара: вытащила из стволов патроны. Когда ж успела? А, после переодевания выскакивала в сени. Достать патронташ. Раздернул шнурок рюкзака, но не обнаружил патронташа среди консервных банок со свиной тушенкой, печеночным паштетом и зеленым горошком, которые забыл выгрузить.

Отбросил ружье. Шваркнул ботинком по короткопалому корневищу, облепленному каменной зернью. Ругался в голос. В потоке брани, как белые камушки в мутной пульпе, извергаемой земснарядом, попадались наивно-чистые слова о любви к Тамаре, о печалях из-за безотчетности ее поведения, о том, как она смела помешать его освобождению от нынешних неразрешимых страданий.

Лес притих. Перестали стрекотать сороки, дятел с алым затылком прекратил долбежку, осекся пересвист лазоревок, рябчик, с шуршанием шаставший но ольховому бурелому, замер, раскрыв в настороженности перьевые клапаны ушей.