Николай Воронов - Юность в Железнодольске

Чувство прозорливости, открывшееся в Вячеславе под воздействием решения расстаться с жизнью, не могло, однако, достигнуть всеохватных результатов: оно, проявляясь, не может не опираться на самого себя. А Вячеслав, подобно каждому из нас, многого не знал о себе. Он не подозревал за собой того, о чем догадывалась Тамара: шоколадный и розовый цвет уводят его от спокойствия к неравнодушию, к восторженной возбужденности. То она ходила неслышно: скользящий восточный шаг, чувяки из тонкого красного хрома, тисненные золотыми узорами, а здесь вошла в туфлях, мерцавших черным лаком, широкий каблук припечатывала к полу с намеренной твердостью, и он производил звук, похожий на удары барабанной палочки о черепаховый панцирь. Отвороты вязаных шерстяных брюк цвета шоколада, тонко посвистывая, летали по туфлям. Розовый свитер с воротником в два пальца, из которого красиво восходила ее голова, волновался поверх груди и в талии над бедрами. Она взяла с комода бокастую бутылку и серебряные рюмочки, принесла их на лавку. Коньяка хватило только на эти две рюмочки. Вячеслав, заслышав развалистую поступь старухи, слезшей с печи, отказался пить и кивнул на дверь.

Старуха сказала, что будто бы не чаяла, что ей поднесут душистого заморского вина, да такого крепкого, инда перехватывает дыхание, как крещенский мороз. Рюмочки ей напомнили ярмарку детских лет, еще при царском режиме: видела, как купцы в медвежьих шубах пили прямо на холоде из таких вот дорогих рюмок светленькую монопольку.

Вчера Вячеслав не поверил, что серебряные рюмочки принадлежат старухе, но забыл думать об этом, и вот ненароком выяснилось, что Тамара обманула его. Если бы обман обнаружился еще часа два тому назад, то он обязательно стал бы выведывать, чьи рюмочки. Сейчас он лишь вздохнул. Разве дело в том, кому они принадлежат? Дело в том, что они не оставляют сомнения: была и, вероятно, будет в отношениях Тамары и декана постыдная скрытность.

К возвращению Тамары, которая почему-то выходила из прихожки в сени, Вячеслав не успел вернуть своему лицу выражение обреченного спокойствия. Он сидел мрачный, оскорбленный и, хотя вопреки этому поразился ее красоте, свежести, непорочному сиянию глаз, все же, как ни пытался, не преодолел желания уйти.

— Я откочевываю, — сказал он, вставая.

Пока он выбирался из-за лавки, глаза Тамары успели наполниться слезами. Это не остановило его.

Сорвал с крючьев ружье и рюкзак.

Поднял под великанским подсолнухом чехол. Не утерпел, взглянул: не выбежала ли Тамара из дома? Нет. Посреди двора маячила старуха, вся в черном сатине, платочек цветастый, как наволочки на подушках. Подняла над плечом руку. Ладошка — корявой, вырезанной из сосновой коры, перевернутой вверх дном лодочкой. Пальцы, вероятно, нелегко разгибать — почти парализовались от беспрерывного крестьянского труда. Неуклюже толкнула руку вперед. Может, попрощалась, а может, одобряла его: правильно, мол, поступил, иди, да не вздумай вертаться.

Над тропинкой висело облако конопляного аромата. Вячеслав с ходу остановился, почувствовав вяжущий, густопыльный, благоухающий дурман. Мохнатой гривой высилась поблизости конопля. Жамкая в ладонях ее метелки, вспомнил, как в день приезда из армии увез Тамару на пустырь с намерением, которое теперь представлялось насильническим, а тогда сидело в нем, как справедливая месть. Горестная она была в тот раз, Тамара, особенно в ту минуту, когда пересыпала из горсти в горсть изголуба-зеленые зерна конопли. А нынче ей и того горестней. Хотя она и предала его, и, может, не раз, все же, вероятно, она не из тех женщин, кому легко дается близость с новым мужчиной. Да что легко?! Наверняка казнится: позор, грехопадение. И нет на душе не то что отрады — отрадинки.

Вячеслав в отчаянии разомкнул руки. Осыпались в траву коноплевые семена, истершиеся листочки. Ладони зазеленились, дышали духмяной горечью.

«Подло! — покаянно подумал он. — Разве так поступают?»

Он вслушался в себя как бы в ожидании согласия. Но ответом его чувства на то, о чем подумал, было постылое непреодолимое упорство.

Нехотя побрел дальше. В полыннике, тянувшемся вдоль огородов, стали возникать розовые растения. Скоро они сияющей стеной просеклись поперек тропинки.

«Красота-то какая! Чего самоистязаться и мучить Тамару? Чего не жить-то?!»

Чуть после он увидел двух грачей. Они сидели на бугорке, схватывались носами, плавно покачивали головами. Догадался: грачи целуются. И почему-то охватило душу неутешностью, побежал скошенным клеверищем к дороге, заметил Тамару, выступившую из-за угла окраинного дома. Побежал быстрей, чтоб не перестрела, рассчитывая его задержать. Но мешали рюкзак и ружье.