Юрий Рытхэу: Белые снега

— Насчет власти… — задумчиво сказал он, прихлебывая горячий чай. — По-моему, ты не совсем прав… безвластие здесь кажущееся. Я вот примечаю, что все в Улаке делается с молчаливого согласия Омрылькота.

— Или Млеткына, — добавил Тэгрын, присевший на корточки перед печкой.

— Значит, — продолжал Сорокин, — эти двое имеют власть над всем селением. Правильно, Тэгрын?

— У нас считается, что власти нет, — сказал Тэгрын. — Омрылькот владеет байдарами и вельботами, но не командует, не повелевает.

— Видите, как хитро устроились, — торжествующе сказал Сорокин. — Снаружи вроде ничего не видно, но исподволь они управляют жизнью всего Улака. Уж если что захочется Омрылькоту, никто ему перечить не будет. Вот это и есть политэкономия! Учение Карла Маркса и Фридриха Энгельса!

Тэгрын внимательно слушал. Он смутно чувствовал правоту рассуждений учителя, но никак не мог согласиться с ним, потому что в Улаке никто так не говорил и никому не приходило в голову признать, что он от кого-то зависит. Так исстари повелось, что каждый считал себя вольным. Но вот нашелся человек, ткнул носом в тугие ремни, которыми связал всех жителей Улака Омрылькот. Откуда мудрость у этого паренька? Неужто от грамотности, от этого волшебного умения читать по бумаге мелкие значки, похожие на птичьи следы на снегу или на мокром песке? По наружности не скажешь, что Сорокин необыкновенный человек. Русые волосы, приятное лицо и большие светлые глаза, словно всегда расширенные от удивления…

У своих родичей со стороны жены Тэгрын считался человеком не очень надежным. Но и без доверительных бесед с ними Тэгрын знал и видел, как те растеряны. Что-то случилось в мире такое, что тревожным ожиданием повисло над улакским эрмэчином, ведущим свою родословную от тех, кто умело владел копьем и луком в давние времена безружейной жизни. Поначалу Омрылькот и другие с удовольствием воспринимали некоторые обычаи белого человека, умело сочетая их со своими давними привычками. Один из их ближайших родственников — Гэмо — даже переселился в деревянный дом и усвоил премудрости торговли, хоть и не знал грамоты. Томсон иногда поручал ему несложные коммерческие операции в глубинной тундре, в дальних селениях, куда шхуна американца не могла дойти. И Омрылькот, и Гэмо любили принимать белых людей и всегда радовались их приходу. Радовались до тех пор, пока не появились большевики с их смешной идеей власти бедного человека. Это было непонятно, непривычно, вопреки здравому смыслу, и от этого было боязно и тревожно всем. Улак ожидал, что будет дальше. Не зря ведь лежали на берегу странные деревянные жердины, груды товаров, которые охранял рыжий и суетливый милиционер в удивительной черной шубе из неведомого зверя с курчавой, как волосы матросов с американских кораблей, шерстью.

— Разговор о власти у нас не любят, — сказал Тэгрын. — Все хотят жить в дружбе, чтобы всем было тепло, сытно… Так мы привыкли.

— Новая жизнь настает! — торжественно заявил Драбкин и стукнул пустой кружкой по железной печке. — Надо смотреть вперед!

— Надо смотреть, — покорно согласился Тэгрын и торопливо сказал: — Мне пора… моржа бить…

Он ушел. Петр и Драбкин допили чай и тоже вышли из домика.

Дальние горы сверкали новым снегом. Ближние вершины тоже надели на себя белые шапки. Не тающий иней блестел на гальке, на моржовых покрышках, искрился на больших валунах-грузилах, поддерживающих яранги, на врытой в землю мачте возле домика Гэмо. Ледяной воздух щекотал легкие, вызывая невольный кашель.

Люди шли к морскому берегу.

Сегодня Сорокин почувствовал, что его шинель мало пригодна для здешнего климата. А что будет дальше, когда выпадет настоящий снег и ударят морозы? Невольно он взглянул на милиционера. Тот был одет солиднее: полушубок на меху, суконный буденновский шлем и крепкие сапоги.

Вельботы поднимали паруса и брали курс на синюю плиту Инчоунского мыса.

— Вот что, — решительно заявил милиционеру Сорокин. — Начнем работу. Прежде всего, надо обойти яранги и переписать ребятишек школьного возраста.

— Вот это дело! — обрадовался Драбкин. — Ты будешь переписывать детей, а я — взрослых. Светлая твоя голова, Петя!

Начали с самой крайней яранги, над ручьем.

В полутемном чоттагине на вошедших зарычала собака. Сорокин остановился у входа. Драбкин схватился за револьвер. Из-за меховой занавеси послышался женский голос. Что-то спрашивали.

— На каком языке будем с ними разговаривать? — почему-то шепотом спросил милиционер.