Юрий Рытхэу: Белые снега

Тем временем прибывшие на вельботе чукчи совещались с капитаном, в каком порядке разгружать пароход и где его поставить на якорь, чтобы лязг лебедок не доносился до моржового лежбища.

Пэнкок помог вынести учительский багаж из каюты, погрузил на вельбот. Попрощавшись с капитаном, приезжие спустились по веревочному штормтрапу.

Пэнкок сидел на носу.

Он часто оглядывался и неизвестно почему улыбался Петру Сорокину.

Берег приближался.

С морской стороны Улак представлял унылое зрелище, и сердце у Сорокина сжалось при виде этих убогих, почти вросших в землю хижин. Переплетенные сетью веревок и канатов, они были привязаны к огромным валунам. Какие, должно быть, здесь сильные ветры, если люди вынуждены предпринимать такие предосторожности! На высоких стойках виднелись нарты, кожаные байдары. Кое-где сушились шкуры, гирлянды каких-то неведомых материалов развевались на солнце.

На берегу приезжих ждала пестрая толпа, десятки пытливых любопытных глаз.

В окно ревкомовского плавникового домика ударил солнечный луч, осветив крохотную комнатку, где прямо на полу на разостланных оленьих шкурах спал учитель Сорокин.

В домике было свежо, и поверх одеяла на спящем лежала старая шинель, единственная его теплая одежда.

Сорокин открыл глаза и прищурился: солнечный свет слепил.

Странно и непривычно было видеть протянувшийся от окна к потолку светлый луч: ведь все дни, с тех пор как они покинули «Совет», стояла ненастная погода.

Вчера проводили в Нуукэн Лену Островскую. Она храбрилась, пыталась улыбаться, глядя на товарищей с пляшущего на волнах вельбота. Кто-то одолжил ей камлейку. В просторном матерчатом капюшоне бледное лицо Лены терялось, и Сорокин чувствовал жалость и угрызения совести: худо-бедно, все же их двое мужиков, а она, бедняга, плывет в полном одиночестве в незнакомое селение.

Распахнулась дверь, и в комнатку вошли Драбкин с Тэгрыном.

— Доброе утро! — весело сказал Тэгрын.

— Доброе утро!

Сорокин вскочил, быстро оделся, умылся и поставил на печурку чайник.

Продрогший на студеном морском ветру, Драбкин — он всю ночь караулил товары — протянул руки к разгоревшейся печке и, еле шевеля заледенелыми губами, произнес:

— Натерпелся страху. Под утро такое привиделось. Тэгрын загадочно улыбнулся и сказал:

— Сегодня будут бить моржа.

— Что случилось? — спросил Сорокин.

— Маленькое камлание, — пояснил Тэгрын. — Млеткын совершал напутственное жертвоприношение.

— Маленькое, а все же жутковато, — хмыкнул милиционер. — Под утро разматренилось, и ветер приутих. Тишина кругом, аж слышно, как собаки храпят. Сижу на ящике и думаю про нашу жизнь. И жалею себя. Конечно, красный партизан Сеня Драбкин заслужил покойную жизнь, но, однако, сознательность не позволяет ему на печи отлеживаться да глядеть, как другие мировую революцию делают…

Еще на пароходе Драбкин-под большим секретом признался Петру Сорокину, а затем и всем остальным, что едет на Чукотку, чтобы быть поближе к американским братьям-рабочим — на случай тамошней революции. Всю дорогу он изучал английский язык и упражнялся в нем с капитаном Музыкантовым.

— Ну, сижу и думаю: зря я мерзну. Народ здесь не такой, чтобы позариться на общественное добро. Ну, не улакские жители, так кто-нибудь может подплыть и с вражеской целью похитить достояние республики. Под утро сон так и берет, так и берет… Заря проклюнулась над островами Диомида. И вдруг почудилось мне, кто-то крадется, хрустит галькой. Насторожился и вижу — идет Франк с какими-то инструментами. Странный, в длинный замшевый балахон с побрякушками, висюльками одет… Пританцовывает и шепчет что-то себе под нос. Пригляделся — в руках у него деревянное корытце, и мясо там нарезанное… На тех, кто за ним шел, страшно глядеть — перемазаны кровью. Пошептался шаман с морем, кинул горсть мяса, а остальное сам да его спутники сожрали. Вижу среди них Тэгрына, а через всю его рожу кровавый след. Не сдержался я, окликнул… А Франк как глянул на меня, так в нутре у меня все похолодело. Глазищи у него, даром что узкие, ну прямо нож острый!..

— После забоя моржей можно начинать строить школу? — спросил Сорокин.

— Наверное, можно, — уклончиво ответил Тэгрын. — Только надо будет потом к кочующим за шкурами и оленьим мясом ехать.

— Сегодня уже седьмое сентября! — грустно произнес Сорокин.

— Была бы здесь крепкая власть! — вздохнул Драбкин.

Чайник закипел. Петр настрогал на дощечке черного кирпичного чаю, заварил кипяток и раздал кружки.