Борис Бурлак: Реки не умирают. Возраст земли

— Буржуй, а ловко занимался выдвижением кадров, — весело заметил Орджоникидзе. — Ну, хорошо, спасибо вам за никель и за совет, где строить комбинат. — Он поднялся из-за стола.

Леонтий Иванович тоже встал.

— После революции у нас было что-то около сотни геологов. Представляете себе, товарищ Каменицкий, сто геологов на такую страну! А теперь их тысячи в разведке нашей индустриализации. Теперь мы имеем разветвленную геологическую службу. Так что двинемся вперед широким фронтом.

— Все, что зависит от нас, мы сделаем, товарищ народный комиссар, — несколько торжественно произнес Леонтий Иванович.

Орджоникидзе глянул на него усталыми глазами, в глубине которых опять заискрилась улыбка.

— Надо бы вам что-то подарить в знак дружбы и доверия. — Он осмотрел рабочий стол, будто собираясь преподнести какую-нибудь вещичку со своего стола. — Хорошо, пришлю автомобиль. Хотя геолога ноги кормят, но легковик пригодится вам.

Они спустились вниз, вышли на площадь Ногина.

— Садитесь, подвезу вас, Леонтий Иванович, — предложил нарком, гостеприимно открыв дверцу своей машины.

— Нет, нет, спасибо, мне тут рядом, — отказался он, совершенно растроганный.

— Коль так, то до новой встречи. — Орджоникидзе подал руку уже из автомобиля, и черный лимузин плавно тронулся.

А он долго стоял у главного подъезда Наркомтяжа, на тихой в поздний час площади Ногина. Больше они, к сожалению, не встретились. То была его первая и последняя встреча с любимцем всего народа.

...Леонтий Иванович очнулся, но тут же прикрыл глаза от солнца. В комнате сидели Любовь Тихоновна, Георгий, Саша, Олег, Плесум, Дробот и еще какой-то мужчина, наверное, врач. Он медленно обвел их взглядом из-под опущенных ресниц и сказал, как мог, потверже:

— Ну что вы тут дежурите? Занимались бы лучше делом. Я умирать не собираюсь.

В эту позднюю, затяжную осень вконец обмелевший Урал едва-едва превозмогал галечные перекаты. Иногда казалось, что ему и не дойти до моря. Но он, передохнув в попутных омутах, снова продолжал свой ход среди южных отрогов Главного хребта. На измельчавших плесах река была похожа на целлофановую пленку, сквозь которую просвечивались реденькие пряди выцветших за лето водорослей, аккуратно расчесанных на лобастых голышах. Когда же камни преткновения оказывались и на стремнине, Урал вдруг ярко вскидывался на дыбки и если не с первого, то со второго маха брал препятствие.

Он вдоволь поработал минувшим летом: мыл золотой песок на старых приисках, плавил чугун, варил сталь, добывал звонкую медь и чистый никель, был водовозом на тепловых электростанциях и уж заодно, не теряя даром остатка сил, налегал на лопасти малых гидравлических турбин. И вот приутомился к ноябрю.

Ах, какая нынче долгая, сухая осень! Даже горные притоки не могут помочь Уралу, вся надежда на родники. Они бьют под каждым крутоярьем, их пульс можно легко прощупать в темных заводях, над которыми бессменно стоят великаны-осокори в дозоре. Чем дальше уходит Урал в степную сторону, тем вольготнее ему. Горы — кипучая молодость Урала, степь — его раздумчивая зрелость. (Но там, в степи, он живет одними воспоминаниями.)

Урал, Урал, тезка станового хребта России. Устаешь ты, друг мой, устаешь, но все крепишься. И не с тебя ли нужно брать пример, когда жизнь вступает в пору глубокой осени. Не твое ли завидное упорство учит, как надобно осиливать трудные перекаты сердца. Конечно, ты-то знаешь, что придет новая весна, а людские весны не повторяются. Ну и пусть. Но все равно надо следовать твоему примеру: не таиться в заилевшей, уютной старице, окруженной уремой, а быть до конца на кремневом стержне, под вольным ветром.

Хорошо (латышск.).

Ах, так (латышск.).

Город Секешфехервар.