Юрий Теплов - Второй вариант

— Да.

— А я?..

Вот тут Гольдин замолчал, потому что я не знал, как он может ответить. Да и сам я про себя ничего не знал. В чем она, человеческая сила? В кулаках? В голосе? В характере?

Кулаки у меня оказались крепкими. Я поверил вдруг в них после столкновения с Гольдиным, исчезли робость и нерешительность, когда надо было постоять за себя. Записался в секцию бокса, попал в «мухачи», и тренер каким-то образом обнаружил задатки.

А вот насчет голоса было похуже. Не получалось командирского голоса. И старшина каждый раз брезгливо делал замечания:

— Не созывайте кур, Дегтярев! Не пускайте петуха!..

Ну, а что касается характера — тут было вообще темно. И мне вспоминался один человек с черной заплаткой вместо правого глаза. Его привела перед самой Победой в нашу двенадцатикомнатную коммуналку рыжая Раиса, самая молчаливая из всех соседок, которую пацаны прозвали за худобу Фанеркой. Ходил он в бекеше нараспашку, из-под которой слышался звон медалей, в кубанке на самом затылке. Первую неделю Фанерка плакала от радости, потом разом перестала быть тихой и стала визгливо костерить своего орденоносного Филиппа на всю коммуналку, гоняясь за ним с кочергой по длинному коридору. А он — высокий и весь заслуженный — только втягивал голову в плечи и шепотом говорил:

— Раис, ну перестань. Раис...

Так есть у человека характер или нет? Или на фронте его легче проявить? Может, на житейских перекрестках требуется что-то другое?

И себя примерял на Филиппа, негодуя на него и с пониманием сочувствуя. А Дину невольно ставил на место Раисы. И тут уж совсем запутывался насчет характера. Может, его и не было у меня вовсе? Может быть, терпение и есть «посох удачи» для слабых? Или для сильных — тоже? И что можно высидеть терпением?..

Дни между тем катились по хорошо наезженной колее училищного распорядка. Это теперь кажется, что они пролетели в один миг. А тогда мы считали каждый обеденный компот, оставшийся до выпуска в лейтенанты. Казалось, что со звездочек на погонах пойдет новый отсчет жизни. Да и сама жизнь рисовалась розово, как восход солнца. Время в учебных классах тянулось, словно хромая кобыла по раскисшей дороге. На полигоне бежало побыстрее. Там, спрессованное до предела, оно сосредоточивалось в одной точке под названием «конус».

Это — большой тряпочный рукав, буксируемый самолетом. Мы вели по «конусу» из своих зениток огонь; наблюдатель из полигонной команды засекал в ТЗК [2] ТЗК — труба зенитная командира. прохождение трасс, и каждый расчет получал оценку. Высшим проявлением мастерства было сбить «конус».

Один раз мы сбили. Это случилось в последний наш училищный выезд на стрельбы. Мы с Иваном работали за наводчиков: он — по вертикали, я — по горизонтали. И когда рукав, вдруг усохнув, стал падать, все замерли, не веря в это чудо, потом одновременно взорвались упоенным «ура!».

Бывает же радость в жизни, которая запоминается на годы. Молчаливый и неповоротливый Ванька в тот час плясал, неуклюже подпрыгивая. Перед моими глазами мелькали то небо, то пушки на позиции, то лицо капитана Луца, с улыбкой глядевшего, как меня всем расчетом подкидывали вверх. Только Серега Гольдин стоял чуть в стороне, снисходительно так посматривал, словно на детскую забаву. Он в те дни исполнял обязанности старшины батареи, решал какие-то хозяйственные проблемы и в стрельбах не участвовал.

Качали меня не очень бережно, потому я неуклюже опустился задом на землю. Нагретый солнцем песок дышал теплом. И все улеглись на него с полным чувством удовлетворения: все сделали как надо, все выполнили как надо. И вообще, все в жизни — как надо. Стрельбы закончились — не по чему больше вести огонь. Прямое попадание — это не фунт изюма, это пятерка всей батарее, дорога на зимние квартиры, откуда наш временный старшина Сергей Гольдин поведет нас через весь город в баню. И мы, намеренно не глядя на девчат, столпившихся на тротуарах, будем дружно и двуголосо петь о том, что артиллерия — суровый бог войны.

А невыпитых компотов оставалось все меньше и меньше...

Я всегда любил смотреть на освещенные окна. Они обязательно хранили чьи-то тайны, и тени на занавесках воспринимались, как бесплотные духи из «Тысячи и одной ночи».

Когда-то одно окно было для меня окном Надежды. Из него на улицу падал зеленоватый свет. Иногда на подоконнике появлялась большая цветочная ваза. Значит, она заметила меня... Значит, выбежит на улицу, и я буду ждать ее за углом. Сколько раз я ждал ее там во время двух своих отпусков! Мы уходили в скверик, где была старая, заброшенная скамейка, на которой я выцарапал ножом букву «Д».