Юрий Теплов - Второй вариант

«Не загадывай, а то не сбудется», — сказала мне однажды во время отпуска Дина.

...Мы сидели на берегу тихой речки-чистюли Демы, там, где когда-то были с ее родителями. Луговина по-прежнему была усыпана ромашками, и редкие паутинки висели в воздухе.

— Не загадывай, а то не сбудется.

Ветер свалился из ниоткуда. Бело-желтое озеро на лугу колыхнулось. Просигналил дальний гудок автомобиля, она зябко поежилась, словно не одни мы были, а под надзором.

Она была примерной дочерью и всегда оглядывалась на маму. Мамы — это счастье. Мамы — это пристань, куда хочется прибиться после бурного плавания. Мамы — это все. Но они, бывает, ошибаются. И тем чаще, чем больше любят свое ненаглядное дитя...

Настанет ли то лето, которое она пообещала мне и которое прячется за будущими дождями и снегами?.. Разноцветные конверты мои, как листья осенью, — только в одном направлении. И всего два письма от нее...

Бывали дни, когда с наступлением темноты охватывала хандра. Тогда, приходя домой, Сергей жаловался на свою судьбу:

— Изменили мы, Ленька, синим зайцам! Там, понимаешь, хоть сопки, горы, реки... А тут... чер-рнозем!

«Чернозем» звучало у него как ругательство.

Я уже понял, что мы сваляли дурака. Мне даже приснилась однажды горная река, охваченная голубыми скалами. И на самой вершине прижался к камням удивительный заяц. Сергей целился в него из карабина и все никак не мог выстрелить. Потом этот синей расцветки заяц вдруг взвился в воздух и очень медленно полетел вдоль реки.

Я описал Сережке свой сон, и он ни с того ни с сего сказал:

— Возьму и вызову Ольгу.

— Не вызовешь, — ответил я.

— А вдруг? — И сразу задний ход: — Правильно, не вызову. Я сначала посмотрю, как вы с Диной жить станете...

Что бы ни было накануне, утром Сережка вскакивал в шесть часов, стаскивал с меня одеяло и оглушительно орал в ухо:

— Подъё-ом!

Мы бежали в трусах к пруду, два километра в один конец. Впереди — Сергей, за ним — я с одной-единственной мыслью: «И зачем это мне?» Сергей с размаха плюхался в пруд, успевал окатить меня водой, и лишь тогда я окончательно просыпался. На обратном пути нас каждый раз встречала древняя старуха, грозила вслед кулаком и кричала:

— Кальсонщики!

А мы и зимой и летом ходили в трусах.

Наверное, только та старуха и не любила его во всем селе. Остальным же он пришелся очень ко двору. А хозяйка, та через месяц так и звала его:

— Зятек.

Только дочери у нее не было — померла.

Все мои подчиненные были расчетом станции кругового обзора. Мы называли ее ласково «Мостушкой». Было у нее похожее условное наименование. Теперь уже эти старушки давно сняты с вооружения, но тогда наша станция считалась вполне на уровне передовой техники.

«Мостушка» представляла собой зеленую коробку на колесах с выброшенной вверх ромбовидной антенной. Внутри голубели и зеленели экраны индикаторов, которые надежно показывали воздушную обстановку. Если на позицию шел самолет «противника», на экране появлялась отметка от цели; оператор считывал ее координаты, и они тут же передавались на станцию орудийной наводки.

Конечно, отметка от цели появлялась на экране не сама по себе. Цель нужно было еще поймать. Это зависело целиком от нас.

Так я и сказал подчиненным при нервом знакомстве. И даже повторил для убедительности.

Речь свою я приготовил заранее, отрепетировал ее перед зеркалом. И получилось совсем неплохо. Потому, высказав все, что запланировал, я стал всматриваться в лица, пытаясь определить, какое впечатление она произвела.

Но ничего не определил. Лица как лица, глаза как глаза. На правом фланге сержант Марченко, большой, быкообразный, вислоухий. На левом — щупленький, белобрысый, почти безбровый, с морщинками на лбу солдат. Я невольно задержался на нем. Что-то мне не понравилось. Вроде бы и ремень затянут как положено, подворотничок чистый, пилотка на месте... Снова вернулся взглядом к Марченко. Спросил:

— Вопросы есть?

— Так точно, — сразу же откликнулся тот с левого фланга. — Рядовой Гапоненко. Разрешите узнать, вы женаты?

Я мог ожидать какого угодно вопроса, только не этого. Потому, вместо того чтоб сказать что-нибудь веское и внушительное, например, «к службе это не относится», я растерялся и ответил, словно начальству:

— Никак нет.

И сразу же понял, чем он мне не понравился: нахалинкой. Она была во всем его облике: в том, как он стоял, как смотрел, как держал руки.

— Отставить разговоры! — сказал я, хотя никто в строю не произнес ни слова.