Геннадий Скобликов - Старослободские повести

Мы уже знаем, что пленных пригнали работать, убирать свеклу. Подвыпивший Харитон с высоко поднятой головой и ужасно довольный, что на виду у всей деревни шагает хозяином впереди колонны, у каждой хаты громко наказывает, чтоб шли забирать «своих»: сейчас он будет расквартировывать пленных.

— Так я и пустила их!

— Своих вшей не хватаить!

— Ишо чего: в одной хате жить с ними, с гадами!

— Об наших в Германии ихние жены небось поназаботились!..

— Да ить у нас, у русских дураков, всегда так!..

Но толпа за колонной растет. Идут девки, бабы, отдельно сторонкой подвигаются кое-кто из мужиков.

Вышел из хаты и наш отец, стоит, опершись на костыли.

— Прохорыч, на сходку давай! — кричит отцу Харитон как ни в чем не бывало.

...В тот вечер, когда у нас была гулянка по случаю возвращения отца, он посповидал Харитона и за вола, а заодно и за то, что не обеспечивал дровами школу. Нам с Марусей было неловко, пожалуй, даже стыдно, что отец в первый же день начал сводить счеты с председателем, но в то же время я, конечно, был горд за отца, что он никого не боится и говорит правду в глаза. А спустя два или три дня я пошел с отцом на колхозную базу, и там они опять схлестнулись, когда отец увидел, что полтора десятка волов и три лошади содержатся по брюхо в грязи в развалившемся сарае. «Что я, с бабами буду строить?» — кричал председатель. — «А себе хату ты с кем построил? — наступал отец. — Рубленый сарай себе с кем построил? А в колхозе — вон уже сколько мужиков вернулось с войны!...» — Отец сам объявил себя бригадиром плотницкой бригады, велел председателю послать на следующий день людей за хворостом и кольями и приступать к строительству конюшни. К недоумению всех, отец размахнулся: стал строить конюшню длиной пятьдесят метров. Теперь ее уже сплели, поставили подсохи и отделывают несколько простенков, чтоб было где зимовать скотине, — всю конюшню отец планирует отделать на будущий год. Школа теперь на базе, в уцелевшей хате деда Восички, и после уроков мы часто заходим на конюшню к отцу: он нагружает нас сырыми щепками... и мне бывает стыдно перед ребятами за эти щепки, будто мы присваиваем себе чужое...

— На сходки при немцах гоняли, а у нас щас советская власть! — отрезал отец.

— Ладно, ладно! — машет Харитон с таким видом, что с тобой, мол, разговаривать бесполезно. — Сам не хочешь — Полькя пусть идеть: этих расквартировывать будем.

— А что ж, хорошее дело! — со злой издевкой восклицает отец. — За это и воевали! — Он видит нас и строго приказывает: — Витькь, Петькь, Женькь — марш домой!

Братьев в начале сентября привезла воспитательница. Перед этим отец с Марусей ездили к ним в детдом и отец просил, чтобы Виктора и Петра оставили там еще на одну зиму, пока мы чуть-чуть вылезем из бедности. Но их все-таки привезли, чем отец был недоволен и о чем он, к моему ужасу, сказал в глаза воспитательнице. Зато я был на седьмом небе от радости. За два года братья два или три раза приезжали домой, каждый раз ненадолго, и я скучал по ним. А когда мне на улице влетало от ребят постарше, я только и мечтал о дне, когда приедут братья и отомстят. Теперь, полагал я, мы кому угодно дадим сдачи.

Сентябрь вообще был для меня сплошным праздником. Даже когда мы убирали огород. Теперь нас было пятеро и работалось весело. К тому ж все время по-летнему жарило солнце, земля была сухая, теплая: «хоть купайся в ней!» — приговаривал отец, заставляя нас получше рыться в грядках, и мы старались вовсю. С раннего утра на огородах было полно людей, горели костры, сытно пахло дымом и печеной картошкой. Здорово было — понатаскать к костру побольше сухого шира, картошника, звонких подсолнечных дудок, все разом взвалить на огонь и смотреть, как из этого вороха валит дым, сначала густой белый, потом желтоватый — и купаться в этом дыму, — как с треском прорывается наверх жаркое пламя и охватывает весь ворох. Мелко и густо трещит тогда на пламени шир, «стреляют» подсолнечные дудки, кружатся в воздухе сгоревшие листья картошника, воздух вокруг костра переливается голубым маревом, и его прозрачные тени тепло и весело плещутся по земле. А вечерами мы собирались в одонках и опять жгли костры и пекли картошку. Костер разводили на большом выжженном пне, сами усаживались вокруг и начинались разговоры о ведьмах и домовых, о покойниках, что выходят по ночам из могил, или о дезертирах: они, по слухам, до сих пор скрываются в Монашенской роще и в Богатом. Сидишь, слушаешь, смотришь украдкой на черноту ночи за светом костра — и кажется, за твоей спиной притаился кто-то таинственный и страшный, — и ты жмешься поближе к ребятам, а самому так хорошо от собственного страха и по-настоящему боишься только одного — вот кто-то скажет, что пора идти по домам.