Геннадий Скобликов - Старослободские повести

А пока мы, деревенская ребятня, сидим на срубе новой хаты деда Восички. Мы вволю наигрались «в лисички», набегались друг за другом по срубу и теперь отдыхаем на прохладных сырых деревах обвязки, болтаем в воздухе озябшими босыми ногами, ведем свои разговоры и ждем пригона стада. За весь день это самое лучшее — сидеть вот так вместе со всеми и смотреть с высоты сруба, куда только достанет глаз: на разбросанные хаты Горки и ее сады — и с удовольствием вспоминать, когда и с кем забирались в тот или иной сад, сколько и каких принесли за пазухами яблок; на черный крест и купол троицкой церкви за горским выгоном; или левее на черное ольховое болото, по левую сторону Рати, куда при немцах сел зимой подбитый «ястребок».

А под нами — влево и вправо — наша деревня: рыжая от подорожника широкая улица, посредине серая дорога, усеянная белой соломой, тесный ряд, кое-как отстроенных хат и хатенок с малиновыми окнами на закат, сивый бурьян на месте сгоревших дотла хат... Кое-где над трубами желтый дымок: жгут хозяева под таганом сухой навоз, варят к ужину картошку или суп в обварку.

Тут и там сидят на завалинках мужики, дымят самосадом, толкуют о чем-то своем. Одеты они большей частью в солдатское — в чем пришли с войны. Мы уже меньше увиваемся вокруг них, как было раньше, — чуть ли не про каждого знаем, где воевал, как был ранен, за что получил медаль. Вообще мы как-то быстро привыкли, что в деревне стало много мужиков, что утром они идут на работу, а перед стадом выходят на улицу покурить. Да и бабы попривыкли; первое время все, бывало, вместе с мужиками, а теперь любят отдельно постоять, о своем посудачить. У баб разговор все больше о бураке: сколько выкопали, да сколько обрезали и забуртовали. Зимой они будут его отбивать и возить на свеклопункт: может, на машинах, как обещает председатель, а скорее всего на волах в огромных кошулях на парные сани; на себе за пятнадцать километров уже возить не станут — не военное время.

И вдруг в этот спокойный предзакатный час над деревней разнесся крик, какого мы не слыхали уже более двух лет.

— Не-эм-цы-ы! — взлетел и повис протяжный бабий голос... и на какое-то мгновенье это крик отбросил нас в те недавние времена, когда по такому вот сигналу мы разбегались по хатам — все равно, в свою или чужую, лишь бы побыстрей скрыться с глаз, и из-за занавески следили за улицей, где должны появиться фрицы.

— Не-эм-цы-ы! — возвещают уже несколько голосов, и тут же вдогонку: — Пленных гонють!

Теперь и мы видим колонну — она показывается из-за изгиба деревни. Разом замолкли бабы, повставали с завалинок мужики. Нас будто ветром сдувает со сруба.

Пленные идут растянувшимся строем, по четыре в каждой шеренге. Одеты все одинаково: растянутые грязные пилотки, старые зеленые шинели, на ногах: у кого кованые немецкие сапоги, у кого наши русские солдатские ботинки и обмотки; у каждого за плечами ранец, на боку прицеплен круглый рубчатый котелок. Впереди колонны двое, тоже в немецкой форме, но с белыми повязками на рукаве. Чуть впереди и в сторонке шагают колхозный председатель Харитон и перебравшийся жить в нашу деревню из Курска Иван, высокий худощавый мужик в черном костюме, — он знает по-немецки.

Медленно движется колонна, быстро оседает за нею тяжелая осенняя пыль. Головы пленных опущены вниз, потные серые лица усталые, безразличные.

В оккупацию они появлялись в деревне совсем по-другому: офицеры — в мундирах, в высоких фуражках, в перчатках; солдаты — с засученными рукавами, на груди черные автоматы. Два года назад, в весеннюю распутицу, мы наблюдали, как они удирали. Нам радостно и смешно было видеть в окно, как тащат они за собой русские салазки со своими шмотками, но когда кто-то из них забегал в хату и требовал брот — хлеб, значит, мы безоговорочно давали: еще ничто не мешало ему выпустить в нас автоматную очередь.

Мы крутимся вокруг колонны: то пропускаем мимо, то забегаем вперед, то идем рядом. Васька Дикарь, наш коновод, — в солдатской гимнастерке и галифе, кепка козырьком назад, острый нос и ничего не признающие глаза смельчака — с палкой в руке подбегает к колонне, замахивается на крайнего: «Ты, гад, моего отца убил?!» — но ударить не решается, шагает вплотную с немцами и грозит то одному, то другому. Другие ребята тоже замахиваются на пленных, кто-то бросил в колонну камнем. Бабы не слишком строго покрикивают на нас, матери показывают сыновьям кулаки; мужики молчат, прямыми тяжелыми взглядами провожают колонну.