Георгий Халилецкий - Осенние дожди

Роман Ковалев, как обычно, держится в стороне, особняком. Он трезв, гладко выбрит, из-под расстегнутого ватника выглядывают воротничок новой рубахи и узел галстука. Улучив момент, Роман смущенно отзывает меня в сторону:

— Значит, так было — вернулся я с войны, а Лиза-покойница с Алешкой в люльке...— доверительно и в то же время с трудом говорит он.

Я вижу его глаза, они полны тоски и смятения. И мне тоже делается как-то не по себе. «Ах, Сергей, Сергей,— мысленно браню я Шершавого-Бугаенко.— Черт же тебя за язык тогда дергал!»

— Мне-то что, я уже не в гору, а под гору. Мне — все одинаково,— продолжает Роман Васильевич.— А вот Алешка...— И добавляет совсем тихо:— Любит он мать, до сих пор любит!

Роман достает из кармана какую-то коробочку и настойчиво сует мне в ладонь:

— Жинке подаришь. Скажешь — от одного забулдыги из тайги...

Я раскрываю коробочку: там на бархатке тоненький золотой перстенек с крохотным голубым глазком-камушком. Солнечный свет упал на камушек, он не засверкал, а будто затеплился изнутри и стал еще светлее,— что-то девически чистое, трогательное было в этом перстеньке.

— Нет-нет, Роман Васильевич, не возьму. Ни за что не возьму.

— Да ты ничего такого не думай,— говорит Роман.— Я просто так, от чистого сердца. Еще с Германии ношу при себе. Все, бывало, пропью, а перстенек не трогаю.— Он умолкает, трет ожесточенно подбородок.— Когда-то загадал: подарю Лизе. А оно, вишь, как получилось...

— Ты вот что...— Я кладу коробочку на его ладонь и сгибаю ему пальцы.— Подари-ка Анюте.

— Кому?..

Лицо Романа делается каким-то растерянным. Минуту-другую он глядит на меня непонимающе, потом радостно улыбается:

— Правда? А мне и в голову не приходило.

— И вообще, будь с нею поласковее,— советую я.— Для нее сейчас это важнее любых лекарств.

И я показываю ему глазами на тоненькую фигурку девушки в толпе. Анюта наконец-то вышла из больницы. Мы с нею простились еще утром, сейчас она издалека машет мне рукою в пестрой варежке.

— Кирьяныч, кончай. Пора! — напоминает подошедший Руденко.

Я не рассчитывал, что он придет на площадь. Вчера прибыла какая-то комиссия, и сегодня чуть свет все начальство на ногах; в конторе строительства не протиснешься; трещат телефоны, мечутся посыльные, бедную Варюшку загоняли так, что она едва-едва вырвалась к нам в барак,— почему-то, неожиданно для всех, расплакалась, потом, сияя глазами, произнесла:

— В городе увидимся! Саёнара, до свидания!

Руденко тоже сует мне какие-то свертки.

— Антонина велела передать. На дорогу.

Разговор с провожающими продолжается до той самой минуты, пока на площади не появляется голубой рейсовый «Икарус». Шипит воздух, дверцы разъезжаются в стороны,

— Давай, Кирьяныч,— говорит Лукин. И шутит с кондукторшей:— Вы, глядите, не обидьте нашего Кирьяныча!

Пассажиров не так уж много; все садятся в автобус степенно, не торопясь, и только меня почему-то впихивают два десятка заботливых рук; вслед за мною по рукам проплывает чемоданчик и мой костылек.

— Все, кажется? — Шершавый оглядывается по сторонам.— Ну, в добрый час!

— Приедешь — сообщи, как добрался,— напоминает Лукин. Он возбужден, великолепное свое пальто с каракулевым воротником расстегнул, шапку зачем-то снял, мнет ее в руке.

— Надень,— с грубоватой заботливостью говорит ему Шершавый.— Простудишься — куда войску без генерала?

— На первую варку целлюлозы приезжай! — Это уже говорит Руденко.

— Непременно,— и, держась за дверцу машины, я кричу: — Алексею от меня привет не забудьте передать.

И тут замечаю поодаль от автобуса Анюту, и рядом с нею Роман; они оба машут мне.

Уф, наконец-то автобус трогается. Отодвигается назад толпа, мачта с флагами расцвечивания. Вдогонку несется:

И все сбылось — и не сбылось...

Отчего это у меня в горле першит и глаза повлажнели?

Я усаживаюсь поудобнее. Кресло мягко пружинит. Автобус набирает скорость, и голубые елочки-подростки пообочь дороги бегут все стремительнее.

А шофер и кондуктор, оказывается, те же самые, что в ночь моего приезда. Шофер узнал меня и по-свойски подмигивает в круглое зеркальце, показывая взглядом на кондукторшу. Та, важно, по-утиному переваливаясь и инстинктивно ограждая живот, медленно движется между рядами кресел, улыбается. И такое счастливое, умиротворенное бабье лицо у нее, такая в ней добродушная невозмутимость, что пассажиры ответно улыбаются ей.

Автобус идет все быстрее.