Георгий Халилецкий - Осенние дожди

Серега склонил крутую голову к плечу, выждал, когда наступит тишина, потом не тронул струны, нет — он к ним чуть-чуть прикоснулся, и все же звучание их, мягкое, нежное и словно бы какое-то задумчивое, было услышано всеми до самого последнего ряда.

А у нас по тайге

Голубые метели метут,—

совсем по-домашнему, негромко начал он. И по тишине, глубокой и всеобщей, которая мгновенно наступила в зале, можно было понять: ни один из сидящих здесь не остался к песне безучастен.

— Чуешь, Кирьяныч? — в самое ухо выдохнул мне из-за спины взволнованный Лукин. А Антонина — она сидела справа от меня,— сказала шепотом:

— Он пока и сам, по-моему, не понимает, до чего талантлив!..

Было еще много других номеров. Пели певцы, плясали плясуны; один экскаваторщик, высокий и неуклюжий, под общее одобрение зала гнул на плечах толстую железную скобу; две девчонки из бухгалтерии исполнили балетный танец; степенный экономист с супругой, оба до невозможности серьезные от волнения, показывали фокусы с исчезающими шариками и картами. Но мы-то, мы: и Лукин, и я, и сидевший поодаль нарядный Борис со своей красавицей Ларисой, и простоватый Шайдулин, громко и нестеснительно выражавший свои восторги,— все мы сердцами принадлежали одному только Сереге...

Возвращались в барак перед полночью. Со стороны станции навстречу двигался бесконечный караваи машин. Это были могучие двадцатипятитонные «БелАЗы», они доверху были нагружены громоздкими ящиками огромных непривычных размеров; когда машина проезжала мимо уличного фонаря, на бортах ящиков можно было заметить надписи не по-русски. Это на строительство начало поступать импортное оборудование.

Пожалуй, только сейчас я по-настоящему ощутил, каким, судя по всему, большим и сложным будет этот комбинат, если в его цехах предстоит разместить все эти станки, машины, агрегаты, котлы...

Серега шел возле меня и всю дорогу сосредоточенно молчал, что было на него непохоже.

— Ты что это? — произнес бригадир удивленно.— Такие тебе почести, а ты как в рот воды набрал.

Серега не отозвался. Он прижимал к груди балалайку, будто это была бог весть какая ценность. И молчал. За всю дорогу он произнес только одну фразу:

— Осторожнее, Алексей Кирьянович, тут яма.

Радио с крыши клуба разносит на весь поселок:

И все сбылось и не сбылось,

В клубок сомнений и тревог переплелось.

Оттого, что несется это с заснеженной крыши и заглушает собою все, даже рев автомобильных моторов,— грузовики продолжают возить со станции оборудование,— мещанская сладенькая песенка на этом фоне становится какой-то особенно нелепой.

И счастья нет, и счастье ждет

У наших старых, наших маленьких ворот.

А утро — будто по заказу: морозное, солнечное, без ветра. Новая площадь в центре поселка, где теперь останавливается рейсовый автобус, окружена высокими, отточенными елями: они усыпаны легкими хлопьями снега, и в утреннем свете снег очень наряден. Иней медленно и беззвучно осыпается на землю, разбрасывает крохотные искры. На здании узла связи антенна радиостанции, зачем-то вывешены флаги расцвечивания.

Мозг мой привычно срабатывает: «Надо все это получше запомнить, а потом рассказать Локтеву». Владимир Борисович Локтев театральный художник, он оформляет мои спектакли.

По-всякому в жизни меня провожали и встречали. Не провожали меня только так, как сейчас.

И все сбылось — и не сбылось...

— Что они там, с ума посходили? — говорю я.— Других пластинок нет, что ли?

А Борис вдруг начинает по-сумасшедшему хохотать.

— Что ржешь? — удивляется Серега. Борис показывает на меня пальцем, но от хохота не может произнесу ни слова.

— Да что с тобой, объясни? — говорит Сергей, и он тоже готов начать смеяться. Борис произносит:

— Так это Алексей Кирьянович виноват. Он когда-то похвалил эту песенку. А Наташа-библиотекарь запомнила. Вот и ставит при первой возможности Кристалинскую.

И счастья нет, и счастье ждет,—

надрывается радио, и теперь мы хохочем уже все,— со стороны посмотреть, ненормальные какие-то.

Вчера было решено, что бригада Лукина проводит меня тихо-чинно, не привлекая ничьего внимания.

Прибежал запыхавшийся Шайдулин.

— Успел,— говорит он между двумя выходами.— Алексей Кирьянович, захватите посылочку вашей внучке.

В коробке плюшевый медвежонок. Я растроганно бормочу какие-то слова, Шараф еще больше смущается, машет руками, и на его смуглом лице проступает румянец.