Георгий Халилецкий - Осенние дожди

— «Башня стражи» — это орган секты «свидетелей Иеговы»?

— А черт их разберет! Одинаково стремятся оторвать человека от общества, сделать его одиночкой.

На перекрестке мы останавливаемся.

— Ну, ступай,— говорит Руденко.— Тебя там небось заждались.

Бригада в сборе, все чем-то взволнованы. Переглядываются, но молчат.

— Да уж ладно,— говорю.— Не моргали бы друг другу. Выкладывайте, что стряслось?

— А кто моргает? — Шершавый делает вид, что обиделся.— Выдумаете, Алексей Кирьянович! Сидим чин чинаром, и вдруг нате вам: моргаем!..— Не выдерживает и орет ликующе: — Алешка отыскался!

— Алешка?! Откуда узнали?

— Телеграмму прислал,— опередил его Шайдулин, а Серега поправляет;

— Две телеграммы: одну Анюте, другую Лукину.

И только тут я замечаю, что Лукина в бараке нет.

— А он на узел связи пошел,— объясняет Борис.— Надо ответ дать.

— Какого рода телеграмма, о чем?

— Спрашивает: простит ли бригада, примем ли назад.

Я ищу взглядом Романа. Он стоит, прижав ладони к обшитой железными листами печи, молчит. Лицо замкнутое, хмурое, какое-то потерянное. Затягивается дымом, кашляет.

— Паршивый табак.

Голос у него глухой, растерянный. Докуривает, бросает окурок в печку, говорит сам себе:

— Пройтись, что ли? — Одевается и уходит.

Борис, зачем-то оглянувшись на дверь, торопливо объясняет:

— Роману-то Алешка еще раньше написал. Только Роман боялся нам сказать. Потом второе письмо было уже из-под Курска. Ни в чем, говорит, ты передо мной не виноват, это я теперь в точности знаю. Не казни себя и не убивайся.

— Да тебе откуда известно? — искренне удивляется Шершавый.— Он что, докладывал?

— А с кем человеку поделиться, как не со мной? — невозмутимо отвечает Борис.— Не с тобой же, балаболкой.

Шайдулин осуждающе качает головой:

— Опять схватились.

Ночью мне не спится. Слишком много впечатлений. Ворочаюсь, в десятый раз тянусь за сигаретами — и не закуриваю. Люди спят, что ж я буду дымить?

Но, оказывается, не спит никто. Лукин нашаривает в темноте пачку, вполголоса предлагает:

— Что, Кирьяныч, кончились? Закуривай мои.

— Кинь заодно и мне,— просит Серега.

Лежим, дымим, молчим.

— Как думаете,— подает голос Шайдулин: а мы-то были убеждены, что он единственный спит! — Как думаете, если я напишу жене, чтобы она собралась и приехала сюда?

— На совсем?

— Конечно. С сыном...

Серега заключает категорически:

— Блажь!

— Ну почему блажь? — вмешивается Борис.— Не вижу тут никакой блажи. Бараки? И что? Уже заселяют дома.

— Да ты возьми в толк,— горячится Серега.— Разве дело только в бараках? Шараф — он кто? Строитель. А это что значит? Положил последний кирпич, помахал ручкой — и «Пишите нам, подруги, по новым адресам». Привет! И он что же, своего Шарафа будет повсюду таскать за собой? По всему Союзу?

— Оно, конечно,— соглашается Борис.— Но и в одиночку жить, когда есть семья, тоже, согласитесь, не малина.

— Я же живу. И ничего,— подает голос бригадир.

— Ну и сколько лет ты так живешь?

— Да сколько? Считай, лет двадцать. Нет, больше.

— И тебе — что, ни разу не захотелось плюнуть на все? — продолжает допытываться Борис.— Ты что, не такой, как все?

— Я плюну. Ты плюнешь. Кто же города строить будет? Плюнуть — самое простое. Есть, брат, в устройство нашей жизни своя разумность.

— Да, но и Шарафу семью таскать...

— Зачем таскать? — вмешивается Шайдулин.— Почему обязательно таскать? Я уже все обдумал. Пойду в техникум, буду химиком.— Он произносит: «химикум».

— «Речь не мальчика, но мужа»,— торжественно провозглашает Серега.— Умница, Шараф. Спим.

И все-таки мы не спим. Лежим и думаем, каждый о своем. И уже вот-вот рассвет забрезжит, когда наконец Лукин спохватывается:

— Давайте хоть немного поспим. А то Кирьяныч приедет к жене, скажет, там все лунатики какие-то.

Огромная луна глядит в окно барака.

Я слышу осторожный шепот:

— Борьк, спишь?

— Ну?

— А вот эти курсы. Лаборантов, что ли... Там как, вступительные надо? Всякие разные физики — химии?

— А тебе-то что за печаль?

— Просто так. Спросить нельзя?

— Поступать надумал, что ли?

Долгое молчание. Потом Шершавый произносит нехотя:

— Видел я ваши курсы... в белых тапочках.

— Балаболка и есть. Спи, не мешай.

Перед утром мне приснился город немыслимой красоты. Его улицы широки и затенены вековыми деревьями, и неоновые яркие строчки сверкают над крышами многоэтажных домов, затерявшимися где-то в высоких кронах деревьев. Я знаю, я в точности знаю, что это тот самый поселок, где я сейчас сплю и вижу этот сон, и все же не могу поверить, что наш таежный поселок и этот город — одно и то же; и, наверное, не поверил бы, если б не Шершавый. Важный, полный, с пенсне на плотной переносице, он идет чуть впереди меня и солидно говорит: «А вот тут, если помните, стоял девятнадцатый барак...»