Василий Ганибесов: Эскадрон комиссаров

В эскадроне отпускники далеко за поверку возились в классе. За большим классным столом сидел над тетрадью взводный грамотей Баскаков, вокруг него, давя грудями крышку стола, грудились остальные, заставляли Фому перечитывать написанное, и подсказывали новые пункты.

— Тут надо еще добавить, чтобы они мирно жили, не ругались бы, — предложил сам Фома, дочитав слова: «И все, как один, укрепляйте боевую способность РККА».

— Насчет миру не надо, — заморщился Липатов, — не подходяще.

— Я не насчет миру, а насчет драк, — обиделся Фома.

— Ну, драки, знаешь, старики пусть учат не драться-то.

— Насчет лошадей пиши, — показал пальцем Абрамов. — Пиши: конский состав... пиши, пиши, — видя, что Фома оглядывает товарищей, заторопил он. — Конский состав вести в полном порядке. Уборка чтобы и уход.

— Что «уход»? — недовольно спросил Баскаков, отрываясь от тетради. — Уход! Надо следактировать, чего уход-то.

— Вот ты и ледактируй, — надулся Абрамов.

— Ладно. Вы не спорьте, — ввязался Куров. — Внимательно ухаживать за лошадями и держать в чистоте, — продиктовал он Баскакову.

И пока Фома, переваливая голову то в одну, то в другую сторону, выводил продиктованное, красноармейцы следили за его рукою, как и Баскаков, будто помогали ему...

Последний день...

Как он идет? Не поймешь, не то он быстро проходит, не то тихо, медленно. И не знали они, то ли им жаль чего, или чего не хватает. Как их разберешь, эти чувства? Всего месяц назад они желали уехать, желали новой работы, а сегодня, вдруг стало грустно. Грустно... Они вдруг почувствовали, что в эскадроне остается кусочек их собственной жизни. Они разрывают эту жизнь, и никогда им не вычеркнуть этих двух лет.

На вечерней уборке лошадей отпускники ласкали их не по-обычному. Они разбирали лошадям гривы и хвосты, заглядывали в глаза своим лошадям так, как может смотреть человек на вещь, которую никогда больше не увидит. Передавая коня молодым новобранцам из рук в руки, отпускники рассказывали при этом всю биографию лошади, ее характер, норов, чего она любит и чего не любит. Они заставляли новобранца ощупать ее с холки до холки, пробежаться с ней, чтобы удостоверить исправность ее и... Прощались.

— На, товарищ! Береги, учись! Трехпроцентный годичный падеж мы снизили до одного, простои — с одиннадцати до семи...

Вечером — собрание. Отпускники выступали с наказом и так, в одиночку, от себя. Говорили и смеялись, смеялись потому, что выполнили свою задачу, свой долг.

Потом говорили второвзводники, командиры, новобранцы. Они обещали отпускникам хранить славные традиции Красной Армии, закреплять достижения отпускников, повышать боеготовность. Они тоже наказывали. Наказывали отпускникам ни на минуту не забывать военной опасности, не демобилизоваться, держать порох сухим. Эскадрон обязал отпускников бороться на фронте социалистического строительства так же упорно, как они боролись за боевое укрепление Красной Армии.

Кричали «ура», кричали еще что-то, шефский оркестр играл туш, играл марш, играл «Интернационал».

Говорил инструктор политотдела. Его приветствия и наказы заряжали на новую работу. И то, что о них сегодня все говорят, что сегодня их день, наполняло их гордостью, сознанием большой значимости. И не было препятствий, не было трудностей, против которых они не пошли бы.

— И еще, последнее, — говорил инструктор. — Политотдел берет шефство над вашей коммуной. Мы поставили задачей приобрести вам к весне трактор, и с этого месяца сотрудники управления дивизии начали отчисления.

Хлопали ему до боли в ладошах. Вскочив со скамей, отпускники кричали до хрипоты и не знали, чем еще можно выразить свои клокочущие чувства...

А утром были на станции...

Плескался эскадронный штандарт. Отпускники, взглядывая на него, ходили от одного к другому из остающихся товарищей и говорили с ними почему-то о самых посторонних вещах: о погоде, о времени и еще о чем-то.

Неожиданно подкатил поезд, и вдруг рванулась мысль, что ведь они сейчас уедут... Уедут. Отпускники бросились к вагонам, потом обратно к товарищам, жали им руки и вздрагивающими губами целовались с красноармейцами, с командирами, с военкомом. Схватили качать. Взлетели и Гарпенко, и Смоляк, и Ветров, и Куров, и еще кто-то, пока не засвистел паровоз.

Уезжали первовзводники... Зарокотавшие колеса поезда заглушили и оркестр, и крики эскадрона, и отпускников, кричавших что-то красноармейцам и командирам.

Гарпенко и Смоляк бежали за вагоном, потом, остановившись, долго смотрели вслед. Из двери вагона выглядывали головы отпускников. Лобастый Куров, прижимаясь щекой к железной обшивке, глотал слезы, не отрываясь смотрел на Смоляка и тихо улыбался...