Василий Ганибесов: Эскадрон комиссаров

Дежурный по эскадрону красноармеец Куров обходил спальные помещения казармы. Было одиннадцать ночи. Отдельный кавалерийский эскадрон N-ской дивизии приехал в лагеря вчера в ночь. Сегодня с утра он устраивался, едва дождался отбоя и сейчас спал как убитый.

Казарма доверху была наполнена храпом, густым, приглушенным свистом, ровным посапыванием.

Слегка придерживая шашку, на цыпочках, досадуя на неуместный звон шпор, Куров пробрался между коек к окну и растворил его настежь. Волна свежего, густо пахнущего весною воздуха хлынула в казарму, как нашатырный спирт из банки.

На койке против окна завозился Абрамов; он озяб, тянул коленки к подбородку и ежился. Куров расправил одеяло и закрыл Абрамова до подбородка. Абрамов сейчас же вытянулся, вздохнул, как дед после бани, и вскоре на лице его поплыла довольная улыбка.

Куров взглянул, не зябнут ли и на других койках, но все были прикрыты. Он собрался уже уходить, но тут один из спящих у противоположной стены привлек его внимание. На койке, укрывшись с головой, спал удивительно тонкий, как жердь, красноармеец. Куров подошел ближе и взглянул на,именную дощечку: «Красноармеец, 1927 года призыва, Баскаков Фома», — прочел он. Он знал Фому коротконогим, плотным, с приподнятыми плечами красноармейцем. Не сомневаясь в подвохе, Куров дернул одеяло за угол. На простыне, раскинув рукава, лежала свернутая в трубку шинель.

— Вот холера! — выругался Куров. — И когда только успел!

Оглянувшись, он внимательно осмотрел другие койки, но на всех были покрыты одеялами угловатые красноармейцы. У одних торчали стриженые, лобастые головы и, как в драке, раскидались руки, а у других выглядывали из-под одеяла ноги, узловатые и широкие, как лапти.

«Миронов еще, может», — подумал Куров и опять, покачиваясь, как на пружинах, пошел в угол к Мироновой койке. Ровное, одетое как бревно одеяло не оставляло также никакого сомнения. Куров ткнул его ножной, и оно провалилось до матраца.

«Воины бабьи, тьфу!» — сплюнул Куров и, круто повернув, быстро запружинил во второй взвод.

Во втором взводе были первогодники, первое лето проводящие в Аракчеевке. И когда Куров, пересчитав, нашел всех налицо, досада против одновзводников Баскакова и Миронова еще более усилилась. Подбирая самые крепкие слова для них, он пошел вниз — в третий взвод новобранцев-переменников, призванных на трехмесячный лагерный сбор. Весь молодняк спал дома. Куров открыл форточку и вышел наружу к дневальному.

Теплый глубокий вечер утопил в серых сумерках и казарму, и огромный плац, обсаженный кленами, и флигеля, и березовую рощу, сейчас таинственно присмиревшую. Дежурный Куров косорото зевнул, поправил клинок и присел к Липатову.

Аракчеевка — военный городок. Десять лет стоят в ней красноармейские части, а до сих пор никто не удосужился переименовать ее. Все здесь напоминает о прошлом: и деревня Костова, даже Новоселицы, даже роща на десятках га, не говоря уже об огромном манеже с алтарем в одной стене, о каменной гауптвахте с сырыми, подземными одиночными карцерами, об офицерских флигелях с каретниками и садами, об огромных казармах в аракчеевской — желтой сукровицы — краске.

Давно это было. Ни один живой свидетель не выжил, и все-таки помнят костовские и новоселицкие старики, спешат новому человеку рассказать, что они не здешние, а вывезенные Аракчеевым из разных деревень псковских и лужских краев.

— В те поры, — рассказывает старейший костовский дед, — много народу было посогнано графом сюда. Строили Аракчеевку (тогда она называлась Кадетский корпус), Медведь, Муравьи, Селищи и много еще таких же военных городов.

Хитрый был граф. Напуганный крестьянскими бунтами, он дрессировал свою солдатскую свору — армию — в глухих Медведях и Муравьях, подальше от городского и мужицкого глазу. А дрессировщиком он был отменным; после даже матери не узнавали своих сыновей. Провожали, бывало, в Аракчеевку хуже, чем на погост. Хоронили заживо. Знали, что искалечат его, сделают живого истукана, умеющего делать: «впереди коли, назад прикладом бей» и говорить: «точно так, никак нет». И горе рабочему, мужику, если он подвернется под эту команду. Распорет ему сын брюхо по-всем аракчеевским правилам с подразделениями, да еще и отбой сделает, стойку примет и, как истукан, будет «есть глазами начальство». Бывало...