Василий Ганибесов - Старатели

Лоншаков развел руками, к переносице сдвинул навесистые брови и вздохнул. От этого вздоха Щаплыгин зябко поежился.

— Что ж, будем лечить, — фельдшер хлопнул себя по коленке. — Ты только не кисни раньше времени. Во всякой болезни в первую голову играет настроение. Настроишься в ящик — сыграешь в ящик. Нет — нет. Чуешь?

— Язва, она, подлюга, как тут ни старайся, — все равно язва, — сквозь зубы процедил Щаплыгин.

— А на всякую язву у нас свой тезис, — самоуверенно начал Лоншаков. — Ты садись пока... Первый тезис у нас — лед. Ужас, как ненавидит эта язва холод. — Как только упадет температура ниже графика — тут ей и карачун, язве-то. Второй тезис — это спирти-вини ректификата, а по-вашему, по-старательски, — спирт... М-м... — плотоядно пошевелил Нестор Якимыч пышными усами. — Я бы, пожалуй, этот тезис даже первым поставил, во главу, так сказать, угла. В-великое дело спирти-вини! Недаром половина лекарств составлена на спирти-вини. Он разбивает кровь, он заставляет бегать эту кровь вприсядку, как на свадьбе, — этот-то первый тезис, по-моему, и есть... И второй — настроение. Ежели другой в ящик сыграть настроится — что тогда?.. Тут, брат, никакие светилы не помогут. Сыграет, и все тут. И вот тут-то, против этого, настроения-то, и приходит на помощь медицина.

Он достал из санитарной сумки бутылку и булькнул из нее в стопочку. Подняв стопочку с капельницей, Нестор Якимыч одним глазом прицелился сквозь нее на огонь лампы и разом выплеснул из стопочки себе в рот. Он выпучил глаза, поводил ими по бане и медленно выпустил из легких воздух.

Налил снова, опять посмотрел сквозь мензурку на свет и протянул Щаплыгину.

— Что тут такое? — старшинка покосился, шевеля ноздрями. — Вино, что ли?..

Однако рука его сама потянулась к стаканчику и цепко захватила его. Щаплыгин запрокинул назад и по-лоншаковски выплеснул из стаканчика себе в рот.

Пока старшинка мигал заслезившимися глазами, Нестор Якимыч достал из сумки зачесноченную поджаренную козью ногу, соленые грузди в газетке и расторопно развернул перед Щаплыгиным.

— Свежие. Как закуска — первый тезис. Рыжика лови, — потчевал он старшинку. — А говоришь — доктора... Балда. Доктор — он в миокардитах, в туберкулезах, в ангинах, в гриппах — тут он мастер. А в язве он ни черта не смыслит. Теория ему тут все карты смешала... А я тебя, дуролома, на ноги поставлю. Чуешь? Афоньку спроси Педорина, он те расскажет, кто такой есть Нестор Якимыч Лоншаков.

Он еще выпил; моргая, поймал на газетке скользкий груздик, проглотил его и только потом выдохнул себе в нос.

Затем он налил Щаплыгину.

— Четыре язвы ликвидировал, это пятая. Ильку Глотова знаешь? Из мертвых воскресил. Подготовь себе энтова вон рыженькова...

Щаплыгин пальцем подвинул груздь поближе, пошевелил носом и, косясь на мензурку, сказал Лоншакову:

— Пока мы, Нестор Якимыч, в себе, ты бы дал мне лекарства-то. Все-таки ведь язва.

— Учи ученого! — рассердился Нестор Якимыч. — Ложись на лавку животом... Начнем сейчас.

Лоншаков принес из угла бани ведро со льдом, засучил рукава, обмял на лопатке старшинки красноватый прыщ, набросил на него марлю и тщательно обложил льдом.

— Ты, тише! Чирий-то!

— Тут — язва, а не чирий. Чуешь? Сейчас мы ее в кольцо взяли. Ото льда-то она внутрь вдарится, а там ее спирти-вини в штыки. Она обратно на лед, да тут и примерзнет. Вот тебе и весь тезис. Чуешь? А ты говоришь...

Нестор налил себе, выпил, проглотил кусочек льду и принялся за козлятину, выковыривая из нее запекшуюся черемшу. За дверью бани начался шум. Кто-то сдержанно переругивался. Лоншаков посмотрел на Щаплыгина, спрятал окорочок в сумку.

— Кто там? Обухов, что там такое?

Охромевший в бригаде Бекешкина Обухов, крепко придавливая дверь бани спиною, ответил:

— Баба Щаплыгина. Посмотреть порывается.

— Я вот ей посмотрю. «Порывается». Ты вот что: направь-ка ее ко мне на квартиру. Пусть она принесет брусники моченой туесок, гуранины там лопатка есть еще и пятьсот граммов спирти-вини ректификати. Чуешь?

— Чую. Спирту, значит.

— Спирти-вини, а не спирт! — рявкнул Лоншаков.

— Ну-ну...

Но за дверью не переставали переругиваться. Напуганная смертью Труфанова, Варвара не хотела никуда уходить, пока не увидит мужа.

Щаплыгин услышал ее и, не поднимая от скамейки головы, крикнул:

— Варвара! Иди. Слушайся его, черта. Слышишь? Иди, исполняй.

Варвара ушла, а продрогший под льдом старшинка постучал об лавку ногой, сказал Лоншакову: