Владимир Корнилов - Семигорье

— Нынче скоро праздник отбыли, — говорила Васёнка. — Должно, гулять долго будут! К нам приходите, Женя. Всё веселей, чем одной!

Женька презирала всех красивых девок, но добрая красота гужавинской дочки смиряла её, как тишина тёплого вечернего поля. Золотистое, будто обласканное солнцем, лицо Васёнки, доверчивый взгляд её захороненной нежности. Голосом, сиплым от подступивших чувств, Женька сказала:

— Спасибо, Васка. Случится быть рядом — притулюсь к вашему застолью. Покуда вина не хочу. А ты, Витюха, куда путь держишь? — Женька любила говорить с ним о жизни, и теперь ей хотелось Витьку придержать, хоть малость погореваться другому сердцу. Витька пожал островыпирающими даже под отцовским пиджаком плечами.

— Может, к дому, Витенька, пойдём? — несмело позвала Васёнка. Встревоженными глазами она смотрела на Женьку, будто молила не задерживать братика. Ни Витька, ни Женька не знали, как металось её сердце, как не хотелось ей идти в свой приготовленный к гулянке дом.

— Пойдём, Витенька! И вы, Женя, с нами! Право, все пойдёмте, пойдёмте к нам!.. — упрашивала Васёнка.

Женька вдруг озлилась. Всегда близкая обида на свою одинокую судьбу ожгла ей душу.

— Ну что ты парня тащишь на пьяную маету глядеть! — закричала она. — Айда, Витька, со мной, к Макару! У него завсегда праздники чистые. Умные у Макарушки праздники!

От слов Женьки Васёнка зарделась, как заря от близкого солнца. Потупилась. Улыбнулась жалко и беззащитно.

— Да уж что, Витя. Поди побудь, — сказала она. — А я побягу. Гости, того гляди, найдут!.. — Покоряясь одной ей известной необходимости, Васёнка пошла лёгкими шагами, остановилась. — Братик, прошу тебя, вертайся поскорей! — В тихом её зове была такая одинокость, что даже у Женьки дрогнуло сердце. Зло щуря поблёскивающие глаза, она глядела, как Васёнка с колыхающимися за плечами синим платочком быстро и плавно, будто гонимая ветром, уходила в улицу. Когда Васёнка скрылась за домом, Женька надрывно крикнула:

— Витя! Не умею я сказать, что есть во мне… Но ты-то веришь, что у Женьки Киселёвой тоже сердце, а не мотор? Ладно, молчу. Пошли к Макару. Ему, как богу, выверну свою разэтакую душу!..

В тёплом и чистом доме Макара уже сидел за столом Иван Митрофанович, по-домашнему раздетый до рубашки. Женька, с ходу по обняв тётку Анну, погладив по сутулой спине хлопотавшую у печи Грибаниху, бочком, будто стесняясь, прошла в горницу, на цыпочках обошла стол, с шутливым почтением села на лавку, рядышком с Иваном Митрофановичем. В улыбке широкого рта обнажив красные влажные дёсны и белые крупные зубы, она проговорила сиплым, надорванным в грохоте мотора голосом:

— Вот не думала, не гадала, что в праздник усядусь за стол с самой Советской властью!

Иван Митрофанович шилом провернул в поясном ремне дырку, глянул на Женьку.

— Не тот счёт, Евгения Петровна! Ты уже двадцать лет с Советской властью за одним столом!

Женька рассмеялась:

— А ведь в точку угодил, Иван Митрофанович! Сегодня и моей жизни аккурат двадцать. Мать будто ведала, что в тот год в Петрограде «Аврора» гукнет. Так что считай — я вместе с революцией рождённая…

— А этого не знал, — сказал Иван Митрофанович. — Промашку мы с Макаром тут явную допустили… Ладно, Женя, дай нам денька три, обмозгуем.

— Да разве об этом речь! — обиделась Женька. — Я тебе про жизнь толкую, а ты про подарок!.. ты лучше в моей вот обиде помоги.

— Что за обида? — Иван Митрофанович затянул и оправил на рубашке-косоворотке ремень, передал Макару шило, повернулся к Женьке. Женька затруднялась начать разговор, клонилась к полу, кулаком постукивала по ладони. Сказала наконец:

— Прослышала я, будто с Мадрида детишек в Ленинград привезли. Люди сказывали, по семьям их раздают. Чтоб, значит, не было среди них сирот. Ты не слыхал, на Волгу не прибывает такой пароход?.. — Женька смотрела на Ивана Митрофановича с ожиданием. — Не слыхал?.. Она вот тоже говорит — знать не знаю! Дора наша, Дарья Кобликова, что в райкоме сидит. Была я у ей в кабинете… Говорит, если б даже привезли, на руки не дали. «Почему, спрашиваю, не дали?» — «А потому, говорит, что не каждому можно доверить воспитывать испанских детей!..» Слышь, Иван Митрофанович? Не каждому. Понимай — мне не дано. Ты ответил бы так? Можешь ты думать, что я малого вырастить не сумею?.. Одену и обую, и молоком и драничками накормлю. Сама, если что, стерплю, а ему — первую ложку… И ягодок в бору насбираем. Пахать, сеять вместе будем. О фашистах вспомнить не дам, клухой над ним растопырюсь… И земля семигорская ему полюбится. С места не сойти — полюбится! Не веришь?