Юрий Бондарев - Тишина

Константин вытер обильно выступивший, как после болезни, пот на висках, пошарил сигареты на стуле и, когда закурил, вобрал в себя дым, обморочно закружилась голова.

"Ловушка? Это ловушка? Но зачем, зачем? Соловьев… У него был Михеев? Озлобился и пошел? Что ж - вот оно, злое добро? А как? Как иначе?.. Это был голос Соловьева? Он говорил! Его голос. Неужели он симпатизирует мне? После того разговора? Соловьев? Зачем? Что ему? Для чего?"

Константин с туманной головой начал ходить по комнате, не понимая и не зная, что нужно делать теперь, лишь чувствуя, что его удушливо опутало, как сетями, что он не может решиться сейчас на что-то, ничему не веря уже.

"Неужели? Не может быть!.. И это - правда? - подумал он. - Все равно! Все равно!.."

– Да, умер…

– Чего сказываешь, гражданин? В платке я, не слышу.

– Умер, говорю, Сталин. Не приходя в сознание.

– Го-осподи! А я слышу - музыка… Из Воронежа ведь я, у сродственников остановилась… Утром встала, брательник на работу собирается. "Плохо", - говорит. А я-то говорю: "Разве врачи упустят?" Упустили!..

– Мамаша, не мешайте! Если идете - идите! Со всеми… А вы - под ногами!

– Бегут, что ли, впереди?

– Да нет. Стоят. Милиция порядок наводит.

– Когда диктор сообщал, голос так и дрожал. Говорить не мог…

– Как вам не стыдно, товарищ? Со стороны пристраиваетесь! Колонна оттуда идет! Во-он, оглянитесь!

– Это что же, родимые, его смотреть?

– … Да, не приходил в сознание…

– Сто-ой!.. По трое бы построились! Товарищи, товарищи!

– Оживятся они сейчас… Рады!

– Как же мы теперь без него? Как же мы жить-то будем?

– Кто оживится?

– Да всякая международная сволочь. Как раз тот момент, когда они могут начать войну…

– Американцы соболезнование не прислали.

– Куда же смотрела медицина? Лучшие профессора!

– К сожалению, он был не молод. Здесь, видите ли, и медицина бессильна. Как врач говорю.

– Кто после Аллилуевой был его женой?

– Да кто-нибудь был…

– Что-о? За такие слова - знаете? В такой день - что говорите?

– Я ничего не сказал, товарищ…

– Что было бы с нами, если бы не он тогда…

– Впереди есть милиция?

– Когда война началась, выступал. Волновался. Боржом наливал. По радио слышно было, как булькало…

– Иди рядом со мной. Не отставай!

– Верочка, не плачь! Не надо, милая. Слезами сейчас не поможешь. Я прошу тебя.

– Гражданин, это ваш сын? Смотрите, у него снялась галошка! Промочит ноги.

– Я на всех стройках… И в первую пятилетку, и потом…

– Социализм вытащил…

– Когда брата в тридцать седьмом арестовали, он Сталину письмо написал.

– Ну? Что вы шепотом?.. А он…

– Не передали ему, видать, секретари.

– Девочка, где твоя мама? Ты одна? Слушайте, чей это ребенок? Чей ребенок?

– Дедушка Сталин умер, да? Я пойду смотреть. А мамы нет дома.

– Господи! Иди сейчас же домой! Ты потеряешься! Что же это происходит?

– Те улицы оцепили. И проходные дворы. Народу-то…

– От Курского вокзала…

– Неужели Манеж перекрыли? Через Трубную?

– Слово у него было твердое. Много не говорил.

– В праздники на Мавзолее стоит, рукой машет… А последнего Первого мая его не было…

– Как это не было? Я сам видел.

– Да, проститься.

– Я с сорок первого… Ничего, дойду на костыльке. Всю войну на ногах.

– Что там? Опять побежали?

– Вы ничего не видите? Почему остановились?

– Почему остановились?..

– Какие-то машины, говорят, впереди. Зачем машины?

– Девочка! Ты не ушла? Где мама, я спрашиваю? Это ваша?

– Нет, опять пошли…

– Вся Москва тронулась.

– Где? Где? Ему плохо, наверно. На тротуар сел. В годах. Товарищи, помогите кто-нибудь Устал, видимо…

– Пошли, пошли! Ровней, товарищи, ровней!

Толпа текла, колыхалась, густо и черно заполняя улицу, с хлюпанием месила растаявший сырой пласт гололеда на асфальте; по толпе дул промозглый мартовский ветер, от него не защищали спины, поднятые воротники; ветер проникал в середину шагающих людей, выжимая слезы; и зябли лица, отгибались края шляп, полы пальто, отлетали за плечи концы головных платков. Люди не согревались от ходьбы; от обдутой одежды несло холодом - низкое, пасмурное, тяжелое небо неслось над крышами, вливало резкий воздух туч в провалы кишевших народом улиц. С щелканьем выстрелов полоскались очерненные крепом флаги на балконах, над подворотнями; из репродукторов из Колонного зала приглушенно лились над толпами, над головами людей траурные мелодии, сгибая спины этим непрерывным оповещением смерти, непоправимостью уже случившегося.