Юрий Бондарев - Тишина

– Ждешь, дядя, никак электричку? - послышался голос за спиной.

Константин обернулся.

– А?

В дальнем углу на скамье под лампочкой сидел плотный небритый парень в кожаном пальто и рядом другой - узкоплечий, с мальчишечьим лицом, в телогрейке, в ватных брюках. На скамье перед ними - бутылка водки, раскрытые консервы, оба деловито ели ножами из банки. Оглядев Константина, парень в кожанке отпил глоток из бутылки, передал ее узкоплечему.

– Когда… электричка в Москву? - спросил Константин.

– Неграмотный, дядя? - Узкоплечий, жуя, подошел к расписанию, стал водить, как указкой, кончиком ножичка по столбцам, обернул свое подвижное мальчишечье лицо и, смешливо пришепетывая, произнес сквозь щербинку меж зубов: - В пять утра первая… Бабушка, дедушка. Точно запомнил время, усики? Грузин?

– Пошел к черту, - проговорил Константин. "В пять утра… В пять!"

– Иди, Вась. Рубай, - вялым голосом позвал парень в кожанке.

Константин, согревая руки в карманах, прислонился плечом к деревянной стене, лихорадочно соображая, что делать сейчас, - и смотрел на жующих в углу парней, но смутно видел их лица.

Они ели молча.

"Значит, в пять. Значит, в пять утра? Ждать до утра?"

Ветер налетел на платформу, напоры его гулко разрывались вокруг станции, и донесся - может быть, почудилось - из ночи, из хаоса звуков слабый свисток паровоза, его тотчас смяло, унесло, как будто струйка ветра беспомощно пропищала в щели.

– Бабушка, дедушка, - хохотнул паренек с мальчишечьим лицом. - Чего тут застыл, спрашивают? Садись в товарняк! Чего смотришь?

Константин почти не разобрал то, что сказал парень, только показалось на миг, что он что-то понял особое, необходимое ему сейчас, - и даже руки, засунутые в карманы, налились млеющим нетерпением.

"Только бы увидеть Асю… И - больше ничего. Только бы увидеть…"

Парни кончили жевать, узкоплечий вытер лезвие о край скамьи, не отрывая смешливого взгляда от Константина.

– Чего уставился, дедушка, бабушка? Не псих ты?

Константин не ответил.

Близкий свисток паровоза, рвя ветер, несся на станцию; Константин ногами почувствовал сотрясение пола и тут же рванулся к выходу, выбежал из деревянного зданьица в пронзительный, навалившийся паровозный рев, заложивший уши.

По глазам полоснул сноп прожектора, трехглазая железная громада с грохотом, шипением мчалась, надвигаясь из ночи; и налетела на станцию, свистя паром с запахом угля; мелькнуло жаром красное окошко машиниста, Константина обдало теплой водяной пылью - и тяжело забили колесами о рельсы, наполняя станцию пульсирующим гулом, огромные закрытые вагоны.

Это был товарняк.

Константин, оглохший от грохота, пропустил половину состава и бросился за поездом по платформе, надеясь вскочить на тормозную площадку, но не рассчитал скорости поезда.

С увеличенным бегом пронесся последний вагон, стуча тормозной площадкой. Эту площадку мотало, и мотало там темную фигуру в тулупе, и красный фонарь стремительно удалялся над открывшимися рельсами.

Константин добежал до конца платформы, схватился за перила, упал на них грудью.

"Здесь они не сбавляют скорость… Не вышло! Что же делать? Пешком идти?.. По рельсам идти? Только не ждать до утра. Все, что угодно, только не ждать!.."

Платформа была по-прежнему унылой, ночной. В поселке не светилось ни одного окна. Почти сливаясь с темью станции, стояли две фигуры у стены - оттуда смотрели на него.

"Все, что угодно, только не ждать! Только бы увидеть Асю! Только бы…"

Когда он утром, растерзанный, потный, за сутки обросший щетиной, измазанный в мазуте, с полуоторванным рукавом, не вошел, а, пошатываясь, ввалился в комнату и когда чуждо, резко увидел на пороге Асю, растерянно открывшую ему дверь, Константин со спазмой в горле, тисками сжавшей его, хрипло прошептал:

– Асенька… - И, сдергивая с шеи шарф, точно всю ночь нес на плечах нечеловеческий груз, смотрел на нее, едва стоя на онемевших ногах.

– Ты жив, ты жив?.. А я уже не знаю, что подумала!.. Где ты пропадал? Не спала ночь, прозвонила все телефоны, наделала шуму - в Склифосовского, в парке… Ты знаешь, что я подумала? Ты знаешь?

– Я тоже… о тебе, - прошептал он, не было сил говорить громко.

И она еще что-то спросила его, но в эту минуту он ничего ясно не расслышал, казалось - спрашивали не губы ее, а брови, глаза, все лицо, подчиненное им.

– Костя? Костя…

– Я думал о тебе всю ночь, - сказал он. - Все время… - снова шепотом проговорил Константин, - и то, что… Я не жил бы без тебя…