Юрий Бондарев - Тишина

– Ты не ответил, - напомнил Константин. - Я о Михееве. То, что я спрашиваю, до черта серьезно, Геня.

– С Ильей? - удивился Акимов.

– Нет. Это касается меня.

Акимов откинул белые волосы со лба, облокотился на стол, взгляд его стал внимательным - исчезло то задумчивое выражение, какое было, когда он лег на раскладушку.

– Я слушаю, Костя.

– Геня, я только хочу спросить у тебя одно. По-твоему, Михеев - честный парень? Вы живете вместе. И ты должен знать его лучше меня. Михеев - честный парень?

Константин уточнял то, что, казалось, было ясно ему, но он хотел услышать от Акимова хотя бы слабое подтверждение своей правоты или неправоты; ему важно было, что скажет сейчас Акимов: его серьезность, его спокойная размеренность и то, что он не до конца открывался, как это бывает у людей, зияющих что-то свое, не предназначенное для всех других, вызывали доверие к нему.

– Я встречался с разной честностью, Костя, - ответил Акимов.

– А именно?

– Положим, было так, что мой бывший командир полка честно предупредил меня…

– Предупредил? О чем?

– Да. Предупредил, что меня готовят выпереть из испытателей во имя "расчистки кадров". Честно предупредил, но сам на комиссии ни слова не сказал в мою защиту. А знал меня почти всю войну. Считал меня своим любимцем, вместе летали на "Петлякове". Сам вешал мне ордена и обнимал перед строем. Но на комиссии молчал. И меня отстранили от испытаний.

– Но почему?

– Плен. Так я это понял. Но комиссия об этом вслух не говорила. Были только вопросы. "Где был с такого-то периода по такой-то?"

– Ты был в плену?

– В сорок пятом сбили над Чехословакией. В немецком концлагере был три месяца. Словаки помогли. Партизаны. Бежал.

Акимов замолчал, откинул назад волосы.

Крыша загремела под ударами ветра; врываясь в уши, навалился снаружи упруго ревущий гул леса, задребезжали стекла. Ударила ставня. Электрический свет сник, мигнул и вновь набрал полный накал. Константин покосился на лампочку, налил Акимову из уже нагревшейся в тепле бутылки. Акимов неторопливо, но жадно отпил из стакана. Константин спросил:

– И что?

– Впрочем, я понимаю командира полка.

– В чем?

– Мы испытывали секретные машины. Его этим и приперли. А у меня подозрительный пункт в анкете.

– Ясно, - сказал Константин. - Твой комполка чересчур застенчив…

– Не осуждай сплеча, Костя. Иногда складываются обстоятельства.

Константин перебил его:

– Когда-то я свято поклонялся обстоятельствам. Мы победили, война кончилась, мы вернулись, пусть каждый живет как хочет! Не совсем получилось, Геня. Я спокойнее бы относился к своей судьбе, если бы без памяти, скажу тебе откровенно, не любил одну женщину! Из-за нее я бросил институт, из-за нее - все… Ты знаешь, что такое счастье?

– Видимо, одержимость… Я, конечно, о деле говорю. Но что у тебя, Костя?

– Ничего, Генька.

– А все же?

– Я встретил своего комполка.

– Я тебе не задаю никаких вопросов. Я не имею права, - сказал Акимов, и пошарил в углу под газетой, где стояли бутылки из-под кефира, и вытянул оттуда начатую бутылку "Зубровки". - Что-то, Костя, не берет меня эта портвейная дребедень. Добавим? - И тотчас обернулся к двери, прислушался. - Кажется, звонок?

– Он? - спросил Константин.

Оба прислушались. Звонка не было. Незатихающие шорохи проникли снизу, из-под пола, из забитых летних комнат, а здесь, наверху, ветер, задувая, свистел в щелях рам, и кто-то скребся, терся о дверь с лестницы.

Снова, сник, мигнул свет.

– Кошка, наверно, - сказал Акимов и подошел к двери, открыл ее; пустотой зачернела площадка лестницы. - А, ты тут скреблась? Что, надоело в одиночестве?

В комнату вошла кошка, взъерошенная, озябшая; на мягких лапах проследовала к печке, к багровому жару в поддувале, села за поленцами березовых дров, притихла там, как в засаде.

– У нас свет иногда дурит, - сказал Акимов. - Ветер провода замыкает, леший бы драл. Ну, добавим? - Он чокнулся с Константином и выпил полный стакан, не закусил. - Вот что, Костя, - сказал он, подхватывая подушку. - Куда сейчас поедешь? Жди Илью. На ночь он всегда возвращается. Я не буду мешать. Пойду спать, здесь есть комнатенка рядом. Можешь лечь на диван.

– Я тебя не стесню?

– Дьявольски воспитан ты.

– Спасибо, Генька. Спокойной ночи. Я посижу покурю.

Он проснулся от какого-то беспокоящего звука, давившего на голову, от внезапно толкнувшейся в сознании четкой и острой, как лезвие, мысли: случилось что-то! - и в первую секунду не сообразил, где он находится.