Дмитрий Урин - Крылья в кармане

Широкоплечий, но сутуловатый комсомолец на мир смотрел снизу, исподлобья, согнув шею, будто были у него где-то над глазами сильные бычьи рога.

Оба они в пластических искусствах понимали плохо. Бабицкий знал, что женщина, изображенная на той картине, одета в голландское платье конца 18-го столетия, что фарфор с двумя мечами на обороте саксонский, а без мечей или с другими знаками какой, то другой. За это он считался ученым, экспертом и получал дополнительный, кроме школьного, паек. А Монякин только и знал, что вся эта роскошь принадлежала раньше старому одному человеку, который скупал ее, берег и прятал, чтобы развеять свою личную скупую скуку. Эту роскошь нужно переписать и передать в губернию, в новый музей.

В комнатах было светло. Южные четырехстворчатые окна пропускали много света, и почти отвесное солнце беззвучно, зрительно дребезжало на бронзе и стекле. В солнечные дни даже воздух был здесь бархатным и золотистым. Позеленевшая пыль скапливалась только в углах картин и в пустующих бронзовых чашечках канделябров, и она казалась необходимой здесь, уютная пыль — старая жилица в этой утвари.

Учитель приходил раньше и в клубе поджидал Монякина, у которого хранились ключи от верхних комнат. Утром в клубных залах было сарайно, мусор, сметенный в кучи, лежал на полу. В одном углу кто-то, громко орудуя молотком, прибивал плакат к стенке, а кто-то другой на белом концертном рояле подбирал песенку, и было слышно раздельно, как стучат его ногти по клавишам и как клавиши стучат по струнам. Ритмичный стук молотка был уверенней и определенней, он все время портил наклевывающийся мотив.

Здесь была жизнь такая, как на улице, как в школе, как у себя дома, настоящая, несбереженная, не сдержанная. Все — даже песенка, даже стук — говорило о хлебе, о фронте, о задачах, поставленных вчера, решить которые нужно сегодня.

Но приходил Монякин, и они шли в мезонин, в музей. В передней сбрасывали зловонные полушубки, не снимаемые ими ни в школе, ни на собраниях, ни в столовых, и без овчины — один в казенной косоворотке, другой в дряхлом пиджачке — входили в комнаты. Учитель, входя, приглаживал волосы, а Монякин поправлял пояс, который оттягивала тяжелая кобура с солдатским наганом.

Все давно уже было переписано, но отвозить в губернию пока нельзя было, в губернии шли бои.

И люди приходили сюда, один как будто для проверок, другой якобы по службе, по привычке, но оба в сущности потому, что хорошо было здесь, скинув овчины, сидеть в мягких креслах за чистыми широкими столами, просматривать старые книги и трогать их. Хорошо было стеречь роскошь и, поправляя кобуру, думать о том, что ты эту роскошь отвоевал для всех — все книги будут в тисненых переплетах, все комнаты будут с солнечными окнами. Хорошо было в этих комнатах беречь какое-то несомненное богатство, которое пришло к тебе неожиданно и временно — заранее знаешь, что временно, — богатство, которого не видел за долгие годы классной сосредоточенной скуки, хронологии, преферанса, холодного чая в учительских на переменках, за долгие годы труда.

Учителю хотелось в этих комнатах играть гостеприимную роль, называть товарища по-французски и хохотать маленьким смехом сытого вежливого человека. Играть хотелось и комсомольцу — провести сюда несколько телефонов и много звонков с кнопками, кричать в трубки, бить кулаками по столу и объяснять товарищу, какая жизнь будет завтра.

Но они стеснялись друг друга и, поедая голодные пайковые нормы, говорили о бандах, окруживших город, о вкусе конины. Они слушали друг друга, вертя в руках бронзовые безделушки или фарфоровые чашечки, на которых голубые пастушки пили сиреневую воду ручьев и золотые деревья высились в глазированных облаках.

— Замечательная картина! — говорил комсомолец. — Большое умение такое искусство.

— Вот эта? Нагая? Сорок второй номер? Это великое.

О сорок втором номере они разговаривали часто.

На высоком и узком холсте возвышалась женщина, спиной прислонившаяся к какому-то неясному, может быть, каменному, может быть, световому столбу. Вокруг ее смуглого итальянского тела, за столбом, было черно, но этот потрескавшийся фон казался масляной, густой, средиземной ночью. Она была голой, но тело ее было настолько прекрасно, что сразу никто не замечал обнаженности, будто стояла женщина в своем настоящем, драгоценном и скромном наряде. Ровные, настороженные линии ее лица были осенены восторженным любопытством. Она слушала. Это было видно и по глазам ее — они ждали какой-то неизбежной, надвигающейся радости.