Дмитрий Урин - Крылья в кармане

Я шел прощаться. Женщина отворила мне дверь, но я остановился у входа и сказал:

— Зина, завтра эвакуируемся.

Она спокойно переспросила:

— Завтра?

Нас кормили наши матери и ласкали невесты в счет какой-то отвлеченной любви, а мы могли быть чиновниками или бандитами, коммунарами или самоубийцами — им это было все равно. Здесь — трагедия. Потому что мы отдавали этим женщинам свою нежность, думая, что наши шаги отзываются в их сердце.

Теперь я уже знаю об этом разладе, об этой отвлеченной любви, а тогда мне казалось, что я ощущаю убеждения девушки, как сердце за большой смятой грудью.

До горластых местных петухов мы бродили с ней по улицам. Нас будто не замечали часовые, и только летучие мыши падали к ее белому платью.

— Пятнадцать пудов колбасы хватит на три дня, — рассказывал я ей. — Одна беда, после колбасы ужасно хочется пить! Понимаешь?

Я был уверен, что армейская жратва интересовала Зину так же, как и меня. Где-то за городом стреляли. Утра еще не было, а на западе все еще горела густая орудийная заря. Я резко вглядывался, чтобы надолго запомнить родные улочки, крепко целовал, чтобы постичь незапоминаемую слюну.

— Завтра эвакуируемся.

Я знал это и, как армейскую колбасу, хотел растянуть на большее время Зинину нежность и любовь. Я молил ее об этом. Мне и тогда было стыдно говорить такие слова, но мы, должно быть, теряли стыд перед эвакуацией.

Утром расклеили приказы о том, что наш захудалый городишко надлежит считать крепостью и что мы будем защищаться грудью.

А к ночи наша крепость пала. С наганом в руках я выпускал последнюю спокойную газету, но мы торопились напрасно.

— Сейчас рвем мост, — сообщили мне по телефону, — кончай дело. Тебе придется остаться.

Я терпеливо принял телефонограмму, повесил трубку и расстегнул воротник. Потом крикнул метранпажу:

Рассыпай набор! — и бросил свой портфель за окно.

— Старик медлил. Он смотрел кропотливыми красными глазами на свинцовый газетный лист и будто в первый раз понимал, что все эти гранки, все статьи наборщики собирают по буквам.

— Как же так рассыпать, товарищ? — сказал он. — Работа здесь. Люди работали.

Он схватил меня за руку, но я оттолкнул его и, сбросив набор на пол, расшвырял сапогами шрифты. Как пыль, рассыпались передовицы военкома, фельетоны Дяди Кондрата и мои подверстанные стихи.

Мост грохнул. Отступление кончилось, и стало холодно по эту сторону реки. Пришлось застегнуть и поднять воротник.

Когда буду свободен, обязательно съезжу в тот город, чтобы посмотреть на беленький домик с куцым оконцем, в которое я постучал в ту ночь.

— Открой мне, Зина.

— Кто там? — ответила женщина, и в доме залаял знакомый старый пес. Его звали, кажется, Неро.

Я почувствовал, что голоса моего не узнают, но еще раз сказал:

— Ну, Зина, открой мне…

Я слышал, как она советовалась с кем-то, и голос (не чужой ли?) ответил мне:

— Милый, я не впущу тебя. Мама говорит…

Но я отошел, не узнав, что говорила ее мама. Я сделал шагов сто, остановился у дерева, оторвал ногтем кусок коры и сказал:

— Зина, открой мне.

Потом я повернул обратно, но остановился, припоминая телефонограмму.

«Сейчас рвем мост. Кончай дело. Придется остаться».

И теперь могу поспорить: эту телефонограмму трудно понять, и нужно повторить несколько раз, чтобы усвоить ее смысл. Мне не пришлось уйти далеко.

— Стой, дядя!

— Стой, большевик!

Еще не кончилась улица — и меня окружили кубанцы. Голос этих людей дохнул на меня лошадью. И в эту веселую минуту я проклял Зину.

Она замкнулась, а я должен пропасть у ее беленького домика! На той стороне реки в шрапнели, в сумятице отступали товарищи, поверившие в мое каменное сердце. Мне в лицо дышали лошади, как драконы, — и я вспомнил вдруг, как мы под Киевом хоронили Терешку Юрченко, а я играл на рояле одним пальцем похоронный марш. Я вспомнил, что, кроме чижика-пыжика, марсельезы и похоронного марша, я ничего не умею играть. Я вспомнил все это в одну минуту, в ту минуту, когда кубанцы слезали с лошадей и хватали меня:

— Стой, большевик! Стой, дядя!

— Не оскорбляйте меня, господа! — крикнул я театрально. Но в моем голосе не было фальши. В нем были слезы и гнев. Я проклинал этими словами Зину. Кубанцы сжали мое горло.

— Вот они! — закричал я тогда исступленно. — Там большевики! В беленьком домике! Там!

Я брызгал слюной, как пеной. Кубанцы ударили меня, бросились к домику, и я слышал, как в низком окошке разбили стекло.