Юрий Пронякин - Ставка на совесть

— Кадралиев, — подсказал Петелин. — Кадралиев Акрам.

— Он самый. У него, кажется, неладно дома. Разберитесь, пожалуйста. Надо помочь.

— Слушаюсь, — обрадованно ответил Петелин и, поднявшись, чтобы уйти, спросил: — Когда мы соберемся?

— Да хотя бы в начале будущей недели.

Однако этот день наступил раньше.

После оттепельных, подразнивших весною дней в одну ночь вдруг все переменилось — резко похолодало, завьюжило. На ощетинившейся рыжей стерней залежи, где в эту зиму проходили занятия по тактике, взвились снежные вихорьки. Крутясь, они стремительно неслись по-над землей, точно фантастические белые змеи, и свирепо жалили нос и уши, холодяще обжимали тело.

В конце поля чернел небольшой лесок. Он точно возник прямо из клубящегося снежного пара и в своей беззащитной наготе страдал от стужи, наверное, не меньше лейтенанта Перначева. Ветер рвал полы лейтенантской шинели, обжигал колени, слепил глаза. Василий не успевал подносить к носу повлажневший, неприятно холодный платок и злился на все: на собственный нос, на коварное непостоянство погоды и на самого себя за то, что не обул яловые сапоги, а отправился в поле, будто на танцы, в хромовых — ноги стали как деревяшки. Василию трудно было поспевать за цепью солдат, которые, нагнув голову и выставив перед собой автомат, ходко продвигались к лесу — там, на опушке, засел «противник», — и он с ненавистью глядел на учебное поле. Этому полю не было сегодня конца и края, оно сливалось с белесым небом, на котором временами из-за облаков робко проглядывало убегающее от холода солнце — белый, будто покрытый инеем шар. От одного его вида бросало в озноб. Чтобы согреться, Василий стал вызывать в памяти картину, которая, когда ему бывало не по себе, часто возникала перед ним: актовый зал суворовского училища, огромная, золотом и хрусталем сверкающая люстра, навощенный паркет, музыка, веселый гомон, разгоряченные суворовцы и нарядные девочки. Кружатся пары, кружится голова от всей этой старомодной роскоши и тайком выпитого вина. В тот вечер Василий и его друзья храбро разрешили себе вкусить запретного плода: ведь они выпускники, перед ними распахиваются ворота в боевое будущее. Они уже мнили себя офицерами и в мечтах своих гордо вышагивали впереди колонн под бравурные марши полковых оркестров. Таких офицеров Василий видел на парадах и всякий раз испытывал нетерпеливое волнение и зависть к этим счастливцам.

Перначев был в ударе. Упоенно кружил в вальсе свою партнершу — хорошенькую девятиклассницу в коричневом платьице с белым передничком и кружевным воротничком. Когда заканчивался танец, Василий манерно подавал партнерше согнутую в локте правую руку и горделиво вел девушку к ее подружкам. Старательно щелкал каблуками, галантно отвешивал головой легкий поклон и возвращался к своим товарищам. Неторопливо пересекая зал, будущий блестящий офицер слегка сутулился и косил глаза по сторонам: смотрят ли на него школьницы? Восхищаются ли им?

— Твоя девочка, Василь, шедевр, — сказал кто-то из друзей.

От самодовольства Василий чуть не расплылся в глупой улыбке, но спохватился и только плечами передернул:

— Ничего особенного. — Он осторожно погладил мизинцем черную ниточку усиков: мы, мол, и не таких видывали!

Но как только опять заиграла музыка, Василий заспешил к своей девятикласснице.

После очередного вальса девушка сказала суворовцу:

— Вы очень хорошо танцуете.

— Офицер должен уметь не только командовать… — с достоинством ответил он.

Школьница взглянула на Перначева своими большими синими глазами и спросила:

— Скажите, а вы очень, очень хотите стать офицером?

— Это мечта моей жизни.

Девятиклассница вздохнула:

— Ах, какой вы счастливый!.. Ну, почему, почему я родилась девчонкой?

— Каждому свое, — философски изрек Перначев. Ему хотелось, чтобы школьница почувствовала: не всякому дано стать офицером, и, поняв это, стала бы гордиться тем, какой человек с нею танцует и за нею ухаживает…

«Нашла чему завидовать, глупая», — раздраженно подумал Перначев, возвратись от прошлого к действительности. Воспоминание не принесло облегчения. Скорее наоборот. Он острее, чем прежде, ощутил боль замерзающих ног и нестерпимую ломоту пальцев рук, обтянутых тонкими кожаными перчатками. Перначев окинул взглядом свой взвод и вдруг с каким-то мстительным чувством пронзительно крикнул: