Марк Гроссман - Годы в огне

Три с половиной года сгорели в Уфе у огня. Из каждого жалования отсылал Степан все, что мог, в Казанцево — малым несчастным Вострецовым, которые при всем том помирали вперегонки.

Всякая смена у горна длилась более половины суток, но счастлива тем молодость, что может одолеть эту каторгу, какая не под силу старикам.

Судьба послала Степану в соседи учителя словесности Владимира Ивановича Касаткина, и тот, расспросив мальчика, о чем его мечта, позвал кузнечонка к себе в дом.

По ночам, при свете луны, подручный читал книги, взятые из немалой библиотеки учителя, — и бил океан в днище живого бочонка, и летел Пугачев впереди конной лавы, и поражала очи красотой царевна-лягушка.

А еще, впервые от Касаткина, услышал юноша, что есть люди-вампиры, сосущие чужую кровь, и без борьбы беду не избыть, — так уж устроен мир.

Однажды кто-то внушил Климу, что в Челябе платят получше, а харч подешевле, и старший брат предложил:

— А давай-ка мы с тобой, Степан Сергеевич, махнем через хребет!

К той поре, надо сказать, совсем иные отношения сложились меж брательниками, ибо младший уже отрабатывал свой хлеб сполна, а также кормил Казанцево, как уж получалось.

В Челябинске — увы! — постоянной работы не сыскали, и пришлось прибиваться временно в железнодорожные мастерские. И дни, недели, месяцы проходили в копоти, в железном лязге и жаре, обжигающем лица.

Домой, в Сибирскую слободу (там ютились в землянке), шли мимо нарядного вокзала, гремящей грузовой станции, где дергались и катились жесткие грязные вагоны.

Степа наизусть выучил все привокзальные закоулки, здесь, коли выпадал отдых, можно было поиграть в бабки либо в лапту, поглядеть на парней, важно ходивших под руку с барышнями.

Однако тяжкая дымная работа сжигала весь день и запас сил, без которых не очень-то охота лузгать семечки или даже идти в кинематограф.

— Клим, — спрашивал Степан, — и долго мы здесь маяться станем?

— Не, — усмехался старший. — Еще месяц.

— А там что?

— А там привыкнем.

Степан не принимал шутку, говорил хмуровато:

— Тут, бают, места богатимые. Давай золотишко покопаем, а то помотаемся по заводам, авось, что и отыщется нам в долю.

Брат молчал.

— Давай, Климентий. Больно сыро-то в землице жить, детей загубишь.

В конце концов Степка уговорил брата, и они отправились в Сим, где, по слухам, жилось почти сносно. Но вышло, что хрен редьки не слаще, жилья дешевого и в Симе нет, нужда погнала в Катав.

Из Усть-Катава Степан уехал уже один, без Клима, ибо вышла ссора с полицией, даже не ссора — ненависть.

Получилось вот как. Работный народ, возбужденный штрафами и грубостью мастеров, устроил митинг, и братья тоже явились на сбор: куда все, туда и они.

Ораторы еще молчали, когда подошел к младшему Вострецову известный в вагоностроительном заводе социал-демократ Степан Кузьмич Гулин и сказал:

— Голос у тебя, тезка, чисто иерихонская труба, а вот говорить робеешь.

— Это как понимать? — покосился на него Степка. — На что намек?

— Не намек. Вместо языка — дырка.

Вострецов усмехнулся, высунул язык, подержал маленько наружу. Стоявший рядом партиец Гнусарев посмотрел на здоровенного восемнадцатилетнего парня, и на губах подпольщика тоже промелькнула усмешка.

— А коли есть, пошто молчишь?

— А чо говорить?

— Как что? Или сладка у тебя жизня, паря?

Степан отрицательно покачал головой.

— Меда нету. Верно.

— О том и скажи.

— Это можно, — понял его кузнец.

Меньшак покосился на мрачное лицо брата и зашагал к большим штабелям железных балок, что были трибуной митинга.

Взгромоздившись на возвышение и увидев множество людей, он было растерялся, но тут же овладел собой и стал говорить вполне складно, как потом определил братуха.

Речь свою завершил жесткими, не для барышень, словами:

— Это пошто так мир устроен: роблю много, ем не досыта, сплю, как петух? Не знаете? А потому — кровососы кругом, мать их!..

Голос и впрямь гремел библейской трубой, но стены Иерихона, как в притче, не падали.

Степан спрыгнул вниз и подошел к брату. Климентий совсем потемнел лицом, хотел что-то сказать, но тут к кузнецам подскочил жандарм Кондрат Широнов и крикнул с кривой усмешкой:

— Запоешь ты — и скоро — по-иному, вахлак!

— Это как же?

— А так… Свиным голосом запоешь.

— Ну, не все бьет, чо гремит, — возразил Степка, бесстрашно глядя в глаза Широнову.

— Зелен еще. Не знаешь, чать, что крапива жжет?

— Не знаю. А ты небось досконально изучил, господин жандарм.