Михаил Толкач: Третий эшелон

— Давайте, Демьян Митрофанович, трезво посмотрим на вещи. Какая, скажем, разница машинисту: въезжает ли он на станцию при опущенном крыле семафора или при поднятом? Абсолютно никакой! Это же чисто условное дело. И вы сами прекрасно понимаете. К фронту у нас ездят одна-две бригады. Остается их хорошенько проинструктировать.

Краснов думал: «Ну какое толковое дело может предложить девушка? Нашлась изобретательша! А Фролов, человек положительный и серьезный, увлекся химерой. Вот он, Краснов, не усмотрел же необходимости менять сигналы? А за его плечами — годы…» А сказал совсем другое:

— Как коммунист, я понимаю. А вот как начальник— не могу. Не могу разрешить. Порядок есть порядок.

Слова Краснова огорошили Павла Фомича: он впервые в жизни слышал о разделении на коммунистов и начальников. Краснов поднялся.

— Можно идти?

Фролову было обидно: не сумел убедить человека. Придется приказывать, чего он по возможности избегал.

— Санлетучку принять по новому сигналу и в дальнейшем до отмены считать поднятое крыло семафора запрещающим въезд на станцию. Разрешающим будет служить опущенное крыло. Ясно?

Краснов облегченно вздохнул:

— Конечно, ясно. Приказ для меня — закон!

И вновь Фролов поразился: глаза Демьяна Митрофановича блеснули испугом и тут же погасли, словно налились мутной стоячей водой.

— И еще. Осведомите об изменениях только причастных лиц. Держать пока в секрете. Такой сигнал применять только для поездов со стороны фронта. Исполняйте!

Краснов замялся, нерешительно попросил:

— Письменно бы…

— Что?

— Так я это, на всякий случай…

Краснов испугался сурового взгляда начальника политотдела, выскользнул за дверь.

Павел Фомич разгадал ход мыслей Краснова. Если, мол, вас пришибет, то оставьте бумажку, чтобы потом не отвечать. Ах, прохвост!.. Горько было, что Краснов дрожал за свою шкуру. Такого не перевоспитаешь…

Начальник политотдела принял решение немедленно подобрать командира, который заменил бы Краснова на посту начальника станции. Обо всем он рассказал Мошкову. Тот одобрил действия начальника политотдела.

— Краснов не одинок, — напомнил Фролов.

— Известно, не одинок, — согласился Мошков. — Вздуют тебя ревизоры.

— Этого я не боюсь.

— А давай-ка вот что…

Комендант позвонил на «Березку», коротко изложил суть предложения Ивановой и попросил согласия, умолчав о решении Фролова.

В ожидании ответа Павел Фомич прохаживался по комнате, шлепая оторванной подошвой. Потом присел, стал прикручивать подошву проволокой. Вновь вспомнил Краснова. Размышления прервал комендант:

— Есть же в партии такие паскуды, как этот Краснов! В активистах ходят. Мне он сразу не понравился…

Последовал резкий, как команда, звонок. Мошков взял трубку.

— Благословили, Павел Фомич. — Комендант крепко стиснул руку Фролова. — А Краснова убирай подальше.

Листравой смотрел за окно будки. Катилась назад темно-зеленая земля. Кое-где тянулись полоски, засеянные заботливой рукой. Легкий ветерок гнул тонкие стебли к земле, чудилось, в поле открылись озерки с желтоватой водой, и ветер катил по ним волны.

Вдали зачернел семафор в виде большой буквы «Г». Опять закрытый! И немцы уже не стреляют. «Да, можно въезжать при закрытом сигнале», — вспомнил он предупреждение бойца на снарядном складе. И не сбавил хода перед семафором.

Прошли короткий мостик через речушку. Воду набирать некогда: в вагонах — раненые! Скорее в укрытие: тендер пробит осколками во многих местах… Илье представлялось, что тендер кровоточил, как живое существо.

Наташа не удивилась тому, что санлетучку не обстреляли перед семафором. Она гордо, высоко над головой держала флажок: ее правда!

Начальник политотдела вызвал к себе Краснова:

— Видите? Вышло ведь. — Павел Фомич задумался, подбирая слова. — Знаете ли, товарищ Краснов, ваши поступки граничат с саботажем. Я вынужден так расценивать это.

— Вы всегда относились ко мне пристрастно. Не к лицу вам притеснять старых кадровиков…

— Я пристрастен?! — Павел Фомич задохнулся от возмущения. Успокоившись, подвинул к себе чистый лист бумаги, спросил: — Что руководит вашими действиями, коммунист Краснов?

Краснов вдруг испугался так, что покрылся холодным потом и задрожала нижняя губа. Заикаясь, он рассказал всю историю вражды с Листравым.

Фролов слушал с огромным удивлением. Он не верил, что мелкое самолюбие могло заслонить в этом человеке все хорошее, несомненно бывшее когда-то. Откуда такое тщеславие, трусость, нечестность?