Марк Гроссман - Камень-обманка

«Отцу выкололи глаза, язык отрезали, отрубили нос, на груди вырезали «РКП». А матери вырезали, значит, нос, глаза… И сестренку, значит, трех лет повели тоже терзать: офицер. Она долго кричала: «Мама, мама!» Потом, значит, когда я приехал, похоронил ее и заплакал. Так. А мать и отца так и не мог среди трупов найти… Все изрублено, растащено, никого нет, и я буквально один… Нервы истрепаны… Сколько раз ранен был! В плену сколько раз! Попадал под резиновую плетку…»

Колчак снова почувствовал приближение приступа истерии и бессильной злобы, швырнул папку на пол, забегал по камере, и веко у него тряслось, слоено его дергали за нитку.

Но в эту минуту услышал в коридоре, за дверью приглушенные голоса, кинулся к рассыпанным документам, стал пляшущими пальцами складывать их в папку.

Когда в камеру зашел Чудновский, Колчак уже сидел за столом, смотрел пустыми, невидящими глазами в стену прямо перед собой и высасывал дым из папиросы.

— Вы прочли документы, адмирал? — спросил чекист.

— Да.

— В таком случае, я возьму их с собой. У вас есть просьбы или вопросы?

— Да.

— Я слушаю.

— Будет ли сегодня продолжено следствие?

— Нет.

— Почему?

— Все члены Следственной комиссии — на участках обороны. Вы должны понимать, отчего они там.

— Да… да… Я хотел бы знать, что меня ожидает?

— Я не полномочен отвечать на подобные вопросы. Это — компетенция Комиссии, ревкома, правительства. Могу сказать лишь одно: правительство распорядилось при первой же возможности доставить вас в Москву и судить там. Но я уже говорил: Войцеховский у стен Иркутска — и мы не можем отправить поезд на запад. Если обстановка осложнится, и бой придет на улицы города, — перебросим в партизанский отряд. Следственная комиссия держит для того надежные конные силы. Войцеховский может помешать и этому. В таком случае ревком примет решение в соответствии с обстановкой. Нам даны такие права.

— Могу я задать еще вопрос?

— Да.

— Неужели никто ничего не пытается сделать, чтобы спасти меня?

— Вы имеете в виду союзников или белые войска?

— И тех, и других.

— Союзникам не до вас. Гайда, Уорд, Гревс, Нокс, Такаянаги, Жанен бегут с тонущего корабля. Можете мне поверить, чувства, которые они испытывают к вам, симпатией никак не назовешь.

Колчак вздохнул.

— Допустим… Иностранцы бегут. Ну, а мой офицерский корпус?

Чудновский помолчал.

— Были совершены две попытки освободить вас и Пепеляева. Переодетые в нашу форму офицеры предъявили коменданту тюрьмы поддельные документы от имени ревкома. Офицеры расстреляны. Разумеется, не исключены рецидивы. Но, полагаю, с тем же успехом.

— Значит, расправа?

— «Расправа»? Вы сказали, что прочли документы, которые я вам дал. Вы пролили море крови и нагромоздили горы трупов. «Расправа» по отношению к палачу — звучит странно, не так ли?

Колчак с ненавистью взглянул в вежливо-ледяные глаза Чудновского, перевел взгляд на кожаную тужурку и солдатскую фуражку над высоким лбом чекиста и внезапно подумал, что вот этот безвестный комиссаришка будет жить, а он, Колчак, имя которого известно всем, вскоре сгниет в земле.

— Кем вы были в армии? — внезапно спросил он.

— Рядовой.

— И позволяете себе так разговаривать с адмиралом?

— С бывшим, господин Колчак. Если бы я любил метафоры, я назвал бы вас адмиралом кровавого моря. Но я предпочитаю факты и доводы без иносказаний. Я говорю с палачом своего народа, как он того заслужил. У вас нет никаких оснований для обид.

Еще долго после ухода Чудновского Колчак с тоской думал о том, что при аресте не взял с собой морфий и шприц. Он мог бы сейчас забыться, увидеть в забытье лучшие времена, побыть в обществе Тимиревой. Но наркотиков не было, а была вьюжная ледяная ночь за окном, злоба и страх, близкая смерть и позор. Он, называвший свой народ «домашними свиньями» и «рабами», воевавший против него с жестокостью Тимура и злобой крестоносцев, — сам втоптал себя в грязь, в вонючее болото забвения. Он, начинавший свой век трудами и риском, завершает его подло и лживо, уничтожив одних и обманув других, тех, кто когда-то верил ему и шел за ним…

Забылся он под самое утро. И снова, пенясь и клокоча, лилась на него нестерпимо красная кровь, и он опять уходил на дно этого моря, судорожно цепляясь за Пепеляева, а грузный премьер хватал его за шею короткими грубыми пальцами, и оба они, сплетаясь в злобный вертящийся клубок, бились головой, ногами, спиной о камни черного, беспросветного дна…