Константин Федин - Я был актером

С легкой руки Шера мы постепенно стали находить работу.

Один из нас нанялся скрипачом, другой монтером на электростанцию, кое-кто поступил на завод. Химик, похожий на персонажа Дюма — с пышными усами и клиновидной бородой, с гарцующей походкой, в галифе и тугих обмотках на икрах, — сделался помощником городского лаборанта и производил анализы пищевых суррогатов. Его шеф — мрачный резонер — относился к нему сурово и не одобрял пессимистичных анализов.

— Ну, да, да, герр коллега, — гнусавил он, — конечно, из этих порошков курица не высидит цыплят. И вряд ли они пахнут яйцами. Но ведь на них не написано, что это — яйца. На них написано, что эти порошки могут быть с блестящим успехом положены в кушанья, для которых требуются яйца, в случае недостатка, а также отсутствия последних. Анализ нисколько не исключает такое утверждение. А вы даете неблагоприятный отзыв. Ведь вы в годину нужды лишаете население доброкачественной пищи. Хорошо, что я вас знаю. А посторонний мог бы подумать, что вы, как русский, бракуете продукты питания из вражеских побуждений…

Химик закусывал от страха усы и, уже видя себя приговоренным за саботаж к смертной казни, переделывал заключение о яичном суррогате в самом доброжелательном духе.

На разные лады все мы признавали химические порошки аппетитной яичницей. Война с ее нуждою, эпидемиями и всяческой мизерой шла год за годом, а нам хотелось жизни свободной и счастливой.

Однажды вечером, шествуя по городскому променаду, под шатром осенних звезд, озираясь на рассыпчатые хвосты метеоров, я разговаривал с химиком о мире — об этой вечной, как небо, мечте. Выходило — едва ли мы дождемся мира, потому что голод усиливался, обыватель скупел, нам все меньше перепадало от его терпимости, мы становились всем в обузу. Перебирая, кто чем занимался в поисках пропитания, мы смеялись над господином художником Шером. После своего испанца он долго писал копии с Гальса и Рубенса без оригиналов, по памяти, пользуясь красочными воспроизведениями известных картин. Потом он бросил это неблагодарное искусство и пошел статистом в Зеленый театр, расположенный в лесу, на чешской границе. В «Царе Эдипе» и в патриотическом военном спектакле он «играл толпу», как выражаются актеры, то есть размахивал руками и, когда надо, без конца бубнил за кулисами одно слово: «рабарабер, рабарабер», изображая ропот масс.

— Ему скоро поручат серьезную роль, — сказал я.

— Чепуха, — возразил химик, — Шер не может правильно выговорить ни одного звука.

— Я знаю наверно. В «Потонувшем колоколе» он будет сидеть в колодце и квакать: «Брекекекекс».

— Н-да, вот вы смеетесь, — сказал химик, — а у вас поди не хватило бы духу выступить на немецкой сцене.

— Подумаешь, страсти!

— Небось вы не пошли бы служить на сцену.

— Сколько угодно.

— На словах.

— Не только на словах.

— Ой ли?

Я остановился, поглядел на серебряный след упавшей звезды, смерил химика с головы до ног. Он дрыгал коленочкой и медленно покручивал мушкетерские усы.

— Давайте спорить, что я завтра наймусь в городской театр, — сказал я.

— Кем?

— Не все ли равно?

— На сцену?

— На сцену.

— Но ведь там оперетка.

— А так что же? Пари на полдюжину шампанского!

— Ну, уж на полдюжину, — попятился химик.

«Ага, — подумал я, — скупая бестия! Я тебе покажу!»

— Ну, на сколько хотите? — быстро спросил я, протягивая руку.

— Что вы поступите на городскую сцену?

— Да, — сказал я гордо.

— Ладно, — пробормотал он упавшим голосом. — Почем шампанское?

— А кто его знает.

— Ну, тогда — на бутылку.

— Чего захотели! Чтобы за жалкую бутылку игристого люди становились европейскими актерами!

— Хорошо. На пару.

— Наплевать. Идет!

Я с торжеством задержал его руку в своей. Она показалась мне необычайно холодной. Я видел, как он нервно схватился за бородку. Всю жизнь я не понимал скупцов!..

На другой день меня принял директор театра. Полнотелый, большой, в мельхиоровой седине, с золотой цепью на пикейном жилете — это был настоящий директор. Он узнал меня, потому что я должен был давно примелькаться ему, но он ждал, пока я пущусь в биографическую исповедь. Ему не было дела до моих симпатий в этой тяжелой войне, — как он заявил, — но само собою подразумевалось, что он, наравне со всеми немцами, рассчитывает на мою лояльность.

— Умеете ли вы петь? — легко перешел он к делу, минуя все обязательные разговоры о безвинности кайзера Вильгельма и о британском коварстве.