Константин Федин - Я был актером

Первым тенором в театре был баритон Брейг. Тут нет ни доли каламбура, просто — с тенорами обстояло из рук вон и приходилось дорожить малейшей способностью любого актерского голоса брать хоть какие-нибудь теноровые ноты. Прошлое Брейга было красочно: он пел в Венской оперетке — высшая апробация для певца и его пожизненная неугасимая гордость. Но он был уже стар и почти слеп. Голос его изредка начинал звенеть, и тогда в нем просыпался актер страстный и обаятельный. Но слишком часто такая вспышка кончалась срывом на каком-нибудь несчастном ля бемоль. Тогда, тут же на сцене, Брейг утрачивал шарм, мгновенно пугался, слепнул еще больше, вся старческость его вдруг делалась мучительно очевидной. Мы любили его за природный артистизм, за грустную судьбу, за склонность философствовать, которую он с увлечением проявлял.

Труппа была большой, оперетта работала вперемежку с драмой. Актеры, нынче выступавшие в Гауптмане и Грильпарцере, завтра подтягивали в Легаре и Штраусе. Впрочем, такая универсальность в амплуа касалась преимущественно маленьких актеров и хористов, главные же исполнители соблюдали верность либо трагедии, либо вокализму.

Одним из наших друзей сделался музыкальный маэстро театра капельмейстер Рихард Кваст. Он уже отведал войны. Его полк, выступивший в начале кампании, с боями промаршировал через Бельгию, ворвался глубоко во Францию и после разгрома немцев на Марне, наполовину перебитый, изорванный в клочья, возвратился домой. Кваст был дважды ранен, но не слишком серьезно, ровно настолько, чтобы каждые два-три месяца получать отсрочки нового призыва в ряды войск.

Он уже не говорил о войне иначе как о «дерьме».

— Пусть они жрут его без меня. Я сыт. У меня оно лезет горлом наружу. Мы елейно вздыхали:

— Но ведь немцы — они совсем не хотели воевать… Он краснел. Сдавив зубы, он корчил гримасу ехидства и шипел:

— Ну, так… я про то и говорю, что я, немец, не хочу воевать…

По натуре он был весел и, как Казанова, любил женщин. Целые выводки девиц окружали его, когда он, после репетиции, выходил из театра и щурился на солнышке, рассказывая не очень скромные анекдоты. Девицы были готовы с ним на многое. Он хорошо знал это и был счастлив.

Когда нас сюда сослали, на первой же явке в полиции мы встретились с господином художником Шером. Господин художник Шер опоздал на пять минут, и секретарь полиции, отчитав его, предупредил, что впредь за опоздание нас подданных вражеского государства, находящегося с Германией в состоянии войны, — будут сажать в концентрационный лагерь.

Шер первым из нас нашел работу: он поступил во фруктовый магазин испанского купца. Он зашел в магазин просто мимоходом, постоял, подумал и сказал на плохом французском:

— Я хотел бы у вас что-нибудь делать…

— Ваше желание не совпадает с моим, — ответил испанец.

Шер не импонировал торговцу: слишком мал ростом, долгонос, непредставителен, иноземного вида, захудало одет. Испанец одной своей упитанностью внушал покупателю доверие.

— Что вы умеете делать? — спросил он.

Шер посмотрел на стены и карнизы потолка.

— Я распишу вам это… фруктами…

— Рядом с живыми фруктами мазня будет производить отталкивающее впечатление. Да и откуда я знаю, что вы умеете писать?

— Я работал копиистом в дрезденском Цвингере.

— Нет. Покупатель на это не пойдет.

— Я напишу вам плафон кругом, во весь магазин, — сказал Шер, таинственно приближаясь к испанцу, — я напишу плафон на такой мотив, что ваша лавка лопнет от покупателей. Весь город попрет к вам за апельсинами.

— Э! Что же это за мотив?

— Бой быков!

Испанец оглядел карнизы.

— Какой ширины?

— Метр.

— Кругом всей лавки?

— Да.

— И над дверью?

— И над дверью.

— Черт с вами, валяйте… но чтобы без всяких штук. Без футуризма! Эти ваши фокусы не для торговли!

Шер прижился у испанца, несмотря на то что тот быстро добавил к его художественным обязанностям продажу яблок на базаре по воскресеньям и, немного погодя, мытье посуды из-под лимонада.

— Быки уже подходят к концу, — рассудил испанец, задрав голову и изучая подыхающих на окровавленной арене лошадей, — но когда все это окупится неизвестно. Я не могу тебя даром кормить, хоть ты и был допущен копировать в Цвингере.

— Смотрите на матадора, — показал Шер, — я сам удивляюсь этой экспрессии. Настоящий андалузец.

— Верно, — ответил купец, — я одного такого знал. Но посчитай: обед, ужин, утром ты хочешь кофе. Словом, полощи, мой друг, бутылки…