Петр Северов - Сочинения в двух томах. Том второй

— Разрешаю четверо суток отпуска. Двенадцатого — ровно в два — быть здесь. На рейде…

Позже Гаевой говорил:

— Глянул я на тебя, Игнат, и жалко стало. Чего так теряться? Ну, сказал бы, жена…

— Понимаешь, Григорий, врать не люблю. А еще Чаусову врать. Нет…

Гаевой засмеялся; густые, цвета проса веснушки задрожали на его вздернутом задорном носу.

— А ведь он понял… Все равно понял: кто-то есть у тебя! Ждет какая-то заноза…

Игнат посмотрел на него в раздумье.

— Не знаю. Нет, она не ждет.

В последние минуты, когда шлюпка уже покачивалась у борта и громыхнул, разворачиваясь над синей волной шторм-трап, Шаповалова позвали к командиру. Он удивился: что же случилось? Может быть, отпуск отменен? Собираясь на берег, он вместе с товарищами шутил и смеялся, не догадываясь, какая сила влечет его туда, в тополевый переулок. Лишь сейчас он понял, как важно для него навестить знакомый беленький домик в густом саду, и почти испугался: а что если отпуск действительно отменен? У двери командирской каюты он невольно замедлил шаги, остановился. Откуда-то снизу донеслись веселые голоса. Игнат оглянулся — легкая, шарового цвета шлюпка двигалась вдоль борта корабля; в шлюпке, раскачиваясь на длинных ногах, размахивая бескозыркой, сидел Гаевой. «Уходят, — подумал Игнат. — Почему же они уходят без меня?» Дверь каюты открылась, и командир шагнул через порог, еще не замечая Игната, на ходу просматривая адрес на конверте.

— Вот, кстати, Шаповалов! — сказал он, подавая конверт. — Маленькое поручение… Думаю, оно не особенно вас отвлечет… Вы знаете капитана порта?

— Волкова? — спросил Игнат. — Сергея Петровича? Конечно, знаю…

— Передайте ему это письмо.

Шаповалов принял пакет. Почему-то ему показалось: командир улыбался, едва приметно, только глазами.

— Я сам разрешил вам четырехдневный отпуск, — сказал Чаусов. — И мне неудобно загружать вас поручениями… Но это дело на пять минут: будете идти мимо Управления порта и отдадите письмо…

— Есть, передать письмо, — повторил Шаповалов, и ему снова почудилась в глазах командира сдержанная улыбка.

Через минуту-другую Игнат уже сидел в шлюпке, глядя на отдаляющуюся серую громадину крейсера, густым, маслянистым контуром отраженную на воде. Он думал о Чаусове, о своем командире — человеке строгом и прямом, и о его загадочной улыбке… Может быть, Чаусову и в самом деле было кое-что известно об отношениях Игната с Волковым? Он повторил это слово: «отношения», — и усмехнулся. Хороши «отношения», когда старый, просоленный морями всего мира, кривоногий, хмурый капитан перед всей командой и пассажирами теплохода «обрабатывает» матроса отборными словами и грозится выбросить его на берег в ближайшем порту! Именно эти «отношения» между ними сохранились. Если бы тогда, в апреле сорок первого года, Волков не был назначен капитаном порта — Шаповалову пришлось бы спешно покинуть теплоход… Позже они встречались три или четыре раза, но хороши были и эти встречи! — капитан выпроводил Игната со двора. Он сказал на прощанье не очень-то приветливую фразу:

— Постарайтесь забыть этот адрес, молодой человек… Иначе советую запастись костылями…

Но, как нередко случается в жизни, именно этот адрес был дорог Игнату: здесь жила она.

Он думал о ней в дороге. Каждый раз, возвратись из рейса, искал повода для встречи. Однажды он принес ей в подарок пеструю турецкую шаль, самую яркую из всех, какие видел на стамбульском базаре.

Нина с удивлением рассматривала диковинных шелковых петухов и крокодилов, а потом спросила:

— Зачем это?

— Это для вас, — сказал Игнат.

Она засмеялась и шаль, конечно, не взяла. Впервые приметил он что-то новое в ее взгляде: стал он задумчивее, удивленней, а потом, неожиданно и непонятно, сделался строгим, почти злым.

Через несколько минут они расстались, и Шаповалов долго бродил по берегу, комкая мягкую, нежную ткань, не зная, как избавиться от этой злополучной шали.

С дороги он написал ей четыре письма, но ответа не получил.

…Впервые они встретились на теплоходе, звездным весенним вечером, на подходе к берегу Сухуми, усеянному огнями… Хороши они были, эти вечера на Черноморье, — лунный, светящийся изнутри простор, черные глыбы гор, похожие на тучи, очерченные золотой каймой; воздух, настоянный на кипарисе; и тихий говор, и песни баяна, доносящиеся с палубы, грусть о неизведанной ласке, смутное волнение и тревога.

В девятнадцать лет, когда всем существом ощущаешь радость жизни, когда зовут и тревожат дальние дороги, — многое в эти годы кажется легко достижимым и простым. И не думал Игнат, что в полной жизни его, молодой и веселой, вдруг будет недоставать чего-то… Этих рук… губ… глаз.