Леонид Соловьев - Новый дом

– Баба! Ты погляди – шесть душ ведь! А?..

– Лопают много, – вздохнула баба. – Растут.

На другой день Тимофей пошел к председателю.

– Живой? – обрадовался Гаврила Степанович. – Вырезали? Ну-ка, расскажи. Чай, и не помнишь?

– Помню все, – соврал Тимофей – Расскажу опосля. Я насчет работы.

Председатель послал его к доктору. Тот дал освобождение на целый месяц.

– Иди покеда обратно в коровник, – сказал Гаврила Степанович.

Вечером Тимофей лежал на своем привычном месте, в углу, на мягкой скользкой соломе. Но заснуть не мог: не милы ему были теперь и влажные вздохи коров и запах парного помета. Каждые полчаса он выходил проверять замок. Он боялся, что снова застанут его спящим и тогда, припомнив прошлые грехи, обязательно исключат. Он бросит жену, ребят и поедет, как рыжий мужик, через сырую, холодную мглу, на скользкой подножке, и нигде не найдет куска хлеба, хотя в руках имеет малярное ремесло.

Этот день, надолго запомнившийся и доктору, и Кузьме Андреевичу, и Устинье, начался обычным самоваром.

– Что варить нынче: щи или суп? – спросила Устинья.

Она совсем извелась и заметно похудела. Она смотрела на доктора злыми глазами.

– Что хотите, – ответил доктор, позвякивая в стакане ложкой.

В окно всунулась голова почтаря. Он поздоровался, положил на подоконник лиловый конверт и пошел дальше.

Писал доктору московский друг:

«…все улажено. Теперь требуется только твое заявление. Присылай немедленно и через неделю получишь перевод в Москву…»

– Чай простынет, – сказала Устинья. Она изогнулась, заглядывая в письмо. Доктор достал из чемодана постельные ремни.

– Григорий Зверьков, кажется, шорничает. Отдайте ему и попросите починить.

В приемной хлопнула дверь. Доктор вышел.

Навстречу ему поднялась с широкой скамейки старуха. Поклонилась по-старинному, в пояс.

– Рука ноеть, – вздохнула она. – Ломить, сынок, до самого плеча.

Веки у нее были воспаленные, то и дело она смаргивала слезу. Фиолетовым глянцем отливала ее рука, грузная и толстая, как полено. Пониже локтя белела язва с багровыми рубчатыми краями.

– Опять у Кирилла была? – зловеще спросил доктор.

– Ась? – пискнула старуха, притворяясь глухой.

– Без руки останешься, будет тебе «ась». Была у Кирилла? Ну, сознавайся!

Уже давно воевал доктор с этой старухой: она с тупым упрямством ходила и в амбулаторию и к знахарю, полагая, очевидно, что один лекарь хорошо, а два – лучше.

Доктор допрашивал ее с пристрастием. Она созналась:

– Ходила, сынок! Курочку отнесла.

– А я тебе говорил, а?.. Говорил я тебе или нет?

Старуха не обнаружила никаких признаков раскаяния.

Доктор сказал:

– Иди! Что стоишь! Я после Кирилла лечить не буду!

Старуха заголосила и, кряхтя, держась скрюченными пальцами за бревенчатую стену, встала на колени.

– Ш-ш-ш! – зашипел растерявшийся доктор, закрывая входную дверь. – Вставай! Ну, вставай!

Она продолжала голосить. Доктор поднял ее. Она висела на его руках, сбился ее синий платок, рассыпались мутные космы. Доктор усадил старуху на скамейку и, сердито пофыркивая, забинтовал руку.

– Готово, – сказал он, чувствуя на языке сладкий запах йодоформа. – Ты, бабка, просто-напросто дура! А с этим мерзавцем я сегодня поговорю всерьез!

Старуха ушла, шаркая лаптями.

– Черт знает что! – плюнул доктор.

Он достал из ящика рыхлую бумагу с мохнатым обрезом. За дверью, в его комнате, слышались сдержанные голоса Кузьмы и Устиньи. Слов доктор не мог разобрать, да и занят был совсем другим делом.

Первое заявление – в Мосздрав о переводе – было очень коротким. Второе – в милицию – едва уместилось на двух листах. Доктор вспомнил Кириллу все грехи: мальчика, которого пришлось положить в больницу, беременную женщину, едва не умершую от горшка, поставленного на живот, различные язвы, карбункулы и фурункулы и, наконец, упрямую старуху.

«Последний случай особенно показателен, – писал доктор, – и я в целях охраны здоровья того малосознательного меньшинства населения, которое все еще продолжает пользоваться услугами бабок и знахарей, категорически требую немедленного удаления означенного знахаря Кирилла из района действия амбулатории».

Доктор перечел вслух эту заключительную фразу и остался доволен; она звучала внушительно и тяжеловесно, как в дипломатической ноте.

– Эдак, эдак, – говорил между тем Кузьма Андреевич. – Значит, взяла его без театров тоска…