Леонид Соловьев - Новый дом

Он кричал, не переставая, даже тогда, когда доктор прикасался к его ногам. Он кричал равнодушно и безразлично, он заранее знал, что не сумеет обмануть доктора.

– Врешь, – морщился доктор. – Помолчи ты хоть одну минутку, в ушах звенит… А вот сейчас должен ты кричать – ведь больно?

– Ой, ой! – скучным голосом ответил Тимофей.

Доктор сильнее надавил на его живот. Тимофей взвился и заорал по-настоящему – утробным звериным воем.

– Ну что ж, Тимофей, – сказал доктор, – плохие твои дела.

– Ей-богу, болит!

– Плохое дело, – повторил доктор. – Придется, милый, ложиться тебе на операцию – кишки вырезать.

Нижняя челюсть Тимофея отвисла. Штаны, складываясь гармошкой, снова поползли на сапоги.

– Да, да, – подтвердил доктор. – Неожиданно? Что же делать? Аппендицит, милый, и очень запущенный аппендицит. В любое время возможно гнойное воспаление. Собственную смерть ты носишь в себе, Тимофей. Резать нужно.

Тимофей стоял белый и недвижимый.

– Резать!.. – Он никак не мог выговорить страшного слова. – Резать! – вдруг завопил он тонко, с надрывом, по-бабьи, и рухнул на колени, словно подломились его хилые ноги.

Захлебываясь, он каялся в своем притворстве, рассказал о гусе, которого подарил фельдшеру за справку. Он обещал работать вдвое против остальных, только бы не посылали его резаться. Доктор был неумолим.

– Помрешь, если не поедешь, – отвечал он. – И ехать нужно тебе немедленно.

Тимофей в отчаянии бросился к председателю.

– Щучий ты сын! – задумчиво сказал председатель. – А оно, брат, обернулось другим боком. Итак, я полагаю, Тимофей, что эта, вредная стерьва завелась в твоем брюхе от безделья. Теперь вот казнись. Иди-ка, брат, домой да собирай мешок. А я Силантию Гнедову скажу, чтобы запрягал лошадь.

– Не поеду! – завопил Тимофей. – Не дамся!

– Не дури! – закричал председатель. – Ишь ты! А помрешь, куда мы твоих семь душ денем? Тебя кормили, лодыря, а потом их! Поезжай!

Тимофея провожала вся семья. Он сидел на подводе серьезный, хмурый и, молчаливый. Тоскующими глазами он смотрел на свою избенку.

– Прощайте, православные! – закричал он. – Лихом не поминайте!

Баба завыла, а за ней и ребятишки.

– Краски мои береги, Аксинья! – крикнул Тимофей уже издали. – Ежели не вернусь, дешево не про-дава-а-ай!

Телега скрылась под косогором, а минуту спустя загрохотала по бревенчатому мосту.

Три дня подряд доктор просыпался чуть свет: железная крыша булькала и хрустела под сапогами Кузьмы Андреевича.

Наконец были заделаны все прорубины. Доктор решил в эту ночь лечь пораньше и выспаться как следует. Устинья долго возилась в комнате, вытирая посуду и стол.

Доктор пошел за ней следом, чтобы запереть дверь. Как всегда, она задержалась в дверях, посмотрела влажными потемневшими глазами. Доктора повело судорогой. Тяжелая кровь ходила, толкаясь, в его большом теле. Он ждал, опустив голову, ломая желание.

Наконец Устинья вышла.

Накинув крючок, доктор быстро разделся и лег.

– Черт знает что! – шепотом говорил он и не мог уснуть, томимый грешными мыслями. Он знал, что может пройти через приемную в ее комнату и не встретит отказа. Очень ясно он представил себе, как прыгнет в приемной зыбкая половица и затаенно звякнут склянки с медикаментами. – Черт знает что! – повторил он, ворочаясь на койке.

Зря сболтнула у колодца Устинья. Не жил с ней доктор и даже не лез. Сначала это казалось ей странным, потом обидным. Доктор нравился ей, иногда она ловила его воровские горячие взгляды, но были они такими короткими, что Устинья даже не успевала ответить на них улыбкой. Наступал вечер, доктор запирал дверь и оставался один в комнате. Ни разу не попытался он задержать Устинью, наоборот, выпроваживал ее поскорей. Ночью она плакала, но о своей обиде никому не говорила – из гордости.

А доктор сдерживался по двум причинам. Сначала мешали соображения этические – служебное старшинство, а потом добавились практические соображения. Доктор подумывал о Москве, заготовил сдаточные ведомости по амбулатории и теперь вел себя так, чтобы при отъезде не возникло никаких даже второстепенных задержек.

Недавно он написал своему московскому другу:

«Я работаю в деревне пятый год. Это в конце концов несправедливо – загнать человека в глушь и держать его там до седых волос. Я хочу вернуться в Москву. Пускай теперь кто-нибудь другой поработает на моем месте. Связи у тебя есть. Очень прошу устроить мне перевод хотя бы в подмосковную больницу».