Леонид Соловьев: Новый дом

Чтобы подчеркнуть свою полную незаинтересованность, он ковырял пальцем смолистый сучок в стене.

– Ты, Устя, молчи покеда.

– Как же так?

Голос ее, в котором явственно слышалась женская обида, вот-вот обломится.

– Молчи, – повторил Кузьма Андреевич тоном значительным, но неопределенным.

Можно было подумать, что он знает способ оставить доктора в деревне. Устинья так и поняла его слова, обещала молчать. Ему было неловко смотреть в ее глаза, просветленные надеждой.

Председателя нашел он в правлении и попросил немедленно – завтра или послезавтра – выдать весь причитающийся хлеб и картошку. И в председательские глаза ему было неловко смотреть.

В полдень он вторично явился в амбулаторию вместе со своей старухой. Они освободили пристройку. Березовые дрова, запасенные еще кулаком Хрулиным, были сухими до звонкости и, падая на землю, подпрыгивали.

– Полезем на подлавку, – сказал Кузьма Андреевич.

Старуха робела на лестнице, подолгу нашаривала ногой ступеньки.

– Ох, Кузьма!..

На подлавке пахло птичьим пометом, было темно, и только близ слухового окна, куда проходил рассеянный свет, бледно проступали балки, затканные паутиной, и угол какого-то продавленного ящика. Летучая мышь шарахнулась над головой Кузьмы Андреевича и, ослепленная солнцем, пошла чертить углы и зигзаги в ясном холодном небе.

Кузьма Андреевич шел ощупью. Паутина назойливо липла к его лицу. Должно быть, паутина и была виновата в том, что им овладело чувство безотчетной тяжести и тревоги.

Приглядевшись, они со старухой взялись за работу. Сгаруха веником собирала мусор, а Кузьма Андреевич швырял его через слуховое окно на крышу. Слежавшийся мусор падал на железо с хрустким шорохом, клубилась пыль, подхватываемая ветром, – казалось, дом горит.

– Уедет… заболеешь… да и помрешь, – тихонько всхлипывая, сказала старуха.

Кузьма Андреевич рассердился, что она проникла в его сокровенные мысли.

– Мети знай!

Окончив работу, он застелил подлавку соломой и дерюгами и спустился по лестнице вслед за старухой. Доктор чистил на крыльце щеткой свой пиджак. Кузьма Андреевич хотел было подойти, поговорить, но сегодня доктор был неприятен ему. Кузьма Андреевич знал, что должен радоваться его отъезду, которого ждал все лето, но радость заглушалась чувством большой обиды на то, что городские ученые люди так пренебрегают мужиками. Весной, провожая фельдшера, Кузьма Андреевич уже испытал однажды такое чувство, сегодня было оно во много раз сильнее, потому что Кузьма Андреевич научился уважать себя, а доктор уезжал как-то нехорошо, выказывая полное безразличие к здоровью и Кузьмы Андреевича и остальных колхозных мужиков.

Кузьма Андреевич прошел мимо доктора, пытаясь думать о печке, которую необходимо поставить в бывшей приемной на тот случай, если отдадут не весь дом, а только половину.

– Заболеешь и помрешь, – повторила старуха, нагоняя его.

Он крикнул:

– Молчи!

Перед ним блестел под осенним солнцем холодный пруд. Кузьма Андреевич остановился под ветлами. Чтобы отогнать лишние, неприятные мысли, он стал считать, сколько приходится ему хлеба на четыреста семьдесят трудодней. Он считал сначала пудами, а потом мешками: желто льется гладкое прохладное зерно, лязгают весы, крепятся и кряхтят подводы, лошади тянут их, широко расставляя задние ноги. С веселым гулом ходят на мельнице жернова, посвистывает тонкой струйкой мука – белый пшеничный размол, теплый, мягкий и чуть припахивающий паленым.

Кузьма Андреевич пошел по берегу. Пустота была перед ним – синяя, холодная вода и голые деревья. «Дерево, – подумал он, – без разума и без души, а дольше человека, живет! Нет справедливости в таком законе!..»

Вечером доктор пошел прогуляться. Огороды были сплошь взрытыми, не успели убрать только свеклу – она поднимала чугунно-литую ботву.

Кирилл суетился около своей избенки, готовился к зиме, законопачивал щели. Заметив доктора, быстро нырнул в низенькую дверь. Доктор вошел следом. Знахарь сидел на обычном месте – под образами, дрожала над его желтым– черепом красная капля лампады.

– Ты напрасно стараешься, – сказал доктор. – Зимовать тебе здесь не придется.

– А ты садись, золотой, – певуче перебил его знахарь. – Ты садись, чего ж говорить стоя. Чай, не ярманка.

Был он весь умиротворенный и благостный, похожий на изображение Серафима Саровского.

– Послезавтра я отправляю с почтарем заявление в милицию, – сказал доктор.