Леонид Соловьев - Новый дом

В маленькое окошко падал солнечный луч, пахло сухой полынью, ладаном.

– Я все молюсь… все молюсь, – невпопад ответил Кирилл. – Куды ж мне деваться теперь, золотой?

– Сам виноват.

– По-божескому… – начал Кирилл.

Доктор захлопнул дверь.

В оголенных полях сторожа дружелюбно кликали доктора, просили закурить. Падала роса, через брезентовые сапоги доктор чувствовал холодную влажность травы. Раздумывая о Москве, он незаметно ушел далеко. Прямая, гладкая река напомнила серым и тусклым блеском Ленинградское шоссе, и доктору до боли захотелось услышать автомобильную сирену. Было тихо. Где-то в страшной высоте, под самыми звездами, тонко и напряженно высвистывали утки – летели на юг. Верхушки стогов высились на том берегу, над белесым туманом. И доктору вдруг показалось, что когда-то он видел уже все это: и холодную реку, и выгнутый месяц, и стога, похожие на татарские шапки..

В это время шло заседание правления. Председатель заканчивал доклад об итогах уборочной и распределении урожая по трудодням.

Кузьма Андреевич сидел в тени, спиной к двери, и притворялся, что внимательно слушает. Тревожные и неприятные мысли, томившие его днем, не исчезли.

– Переходим к следующему вопросу, – сказал председатель, и в его руках появилась тетрадь в клеенчатой обложке.

– Это план, – пояснил председатель. – План колхозной жизни. Сочинял я его цельные полгода, а нынче хочу посоветоваться. Как мы должны идти к зажиточной жизни, то первое дело нам без электричества невозможно. Магистраль от нас за двенадцать километров, значит столбов…

Он развернул тетрадку. Он читал, бережно листая слипшиеся страницы. Окно обрывалось в черную бездну, и председателю не хотелось верить, что, перегнувшись через подоконник, он может ощупать сырую землю, ветхую завалинку и жгучую жесткую крапиву. И легко вообразить, что сидит он, Гаврила Степанович, с правленцами в новом доме, на втором этаже; сидит он и переговаривается с Москвой по телефону. Заседали всю ночь – рассвет, и бледно проступает в тумане колхоз. Он виден из окна целиком – большой, упирающийся в самую реку, устроенный точь-в-точь по записям в клеенчатой тетрадке. Столбы сжимают фарфоровыми кулаками провода и несут их далеко с пригорка в сырую низину, за двенадцать километров, к магистрали, а в самом колхозе провода расходятся к новой школе, больнице, свинарникам, коровникам, конюшням, амбарам, теплицам, инкубатору, мельнице, маслобойке и мужицким избам; все это белое, чистое, оштукатуренное снаружи, чтобы не схватило пожаром. В березовой роще – аллеи, скамейки, таблички; парни и девки ходят в рощу крутить любовь, а ребятишки – пить березовый сок, за что и бывают нещадно секомы ремнем или прутом, потому что родителей штрафуют согласно приказу за порчу стволов. И строится в березовой роще (председатель все-таки не смеет подумать, что уже готов, – только строится) театр, где будут спектакли и кино. Посреди всего этого великолепия, белого, чистого и просторного, обозначенного вывесками, ходит он, Гаврила Степанович, в городском пиджаке, в соломенной шляпе с черной лентой, в желтых полуботинках и объясняет приезжим экскурсиям новую жизнь.

Так думал председатель, читая свой план. Он взглянул на Кузьму Андреевича и осекся. Как хорошо он знал эти поджатые губы, ушедшие вглубь матовые, без блеска, глаза; и весь-то мужик сидит в такие минуты непронимаемый и бесчувственный, как идол, и на его широкой груди не шелохнется седеющая борода.

Председатель бросил тетрадь на стол. Правленцы молчали. Председателю хотелось крикнуть: «Да неужто все время канатами вас, идолов, с одной ступеньки на другую тащить!» Он остановился перед Кузьмой Андреевичем.

– Не ндравится? Испугался?..

– Чего ж пугаться? – возразил Кузьма Андреевич, обиженный председательским тоном. – Пугаться нам нечего. План твой – дело хорошее. Строиться нам так и так не миновать, с этим планом выйдет дешевле…

– Начало опять же есть, – подхватил, обрадовался председатель. – Силосная башня – раз! – Он загнул палец. – Коровник! Амбулатория! Товарищи правленцы!..

Кузьма Андреевич нырнул в тень. Собственные слова он понял как лживые и лицемерные.

– Начинать нужно с электричеством в этом году, – громко сказал он.

Правленцы молчали.

В сенях послышался шум, потом голос Тимофея: «Тише вы, обцарапаете!» Кузьма Андреевич высунулся в сени посмотреть и отступил, изумленный, пропуская Тимофея и двух его старших сыновей. Ребятишки несли какую-то длинную доску, скрепленную поперечинами. В комнате запахло сырой краской. Серьезный и торжественный, Тимофей перевернул доску. По бледно-голубому фону красовалась ярко-зеленая надпись: