Андрей Дугинец - Стоход

— Вот и мы проведем такой опыт, — глядя прямо в глаза, сказал Крысолов. — Спрячем вас под самым носом ясного пана, у меня в доме.

Моцак развел руками:

— Зачем вам ставить себя в такое положение?

— Зачем? — переспросил Крысолов и тяжело вздохнул. — Ведь я волжанин, пан учитель. Тело мое здесь, а душа на матушке Волге. Но когда-нибудь я весь туда переберусь… Теперь вы кое-что поняли?

— Кое-что да… Но все же…

— Остальное потом поймете. Идемте. А ты, Антон, отправляйся домой. И конечно, молчи. Впрочем, тебя предупреждать не надо.

— Как быть, Антон? — спросил учитель.

— Оно и так не плохо. Можно и так, — ответил Антон, досадуя на Крысолова, что тот отнял у него возможность помочь учителю.

Когда Антон ушел, Крысолов сказал:

— Ведь я понимаю, товарищ учитель, дело, за которое вы боретесь, рано или поздно восторжествует. Так пусть и моя капля труда будет в этом деле… Ну а если придется вам бежать в СССР, я с радостью пойду с вами. Даже буду вам полезен: сумею достать прекрасные карты. Тайно устроив учителя в маленькой комнатке, заполненной охотничьими принадлежностями, Крысолов дал отпуск женщине, работавшей у него прислугой.

— Зачем ты взял этого человека? — испугалась жена.

— Смотри вперед! — ответил Иван Петрович своей любимой поговоркой и строго приказал молчать.

В темной комнате раздраженный комендант зло выговаривал Савке Сюсько:

— Болван! Показаться на улице в таком виде!

— Бардзо проше! — держась за перевязанную голову, чуть не стонал Сюсько. — Проше бардзо пана коменданта! Что ж я тут мог поделать? Ей-бо! Куда ж мне было девать мою разбитую голову, раз я должен прийти к вам, проше пана?

— Какая глупость! Как лошадь: может делать только то, что прикажет кнут. А чтоб мозгами пошевелить…

— Проше пана коменданта! Меня как оглушили тем камнем, то я ни руками, ни ногами не мог шевелить, а вы говорите, мозгами шевели…

— Надо же додуматься выйти на улицу с забинтованной головой! Ведь этим ты каждому дураку сказал: вот он я, что подслушивал!

— О-о! Пусть пан комендант про то не беспокоится. Я целый день сидел дома, а сюда пошел, когда уже совсем стемнело. Ей-боженьки! Низенько так себе пригнулся. И все время огородами, огородами, трюх-трюх…

— Довольно! Рассказывай, что нового.

— Ну так вот же, — с готовностью начал Сюсько. — Гришка этот…

— Опять: этот, тот! — перебил Красовский. — Ты что, с кумом о рыбалке растабариваешь? Мне нужны фамилии, имена! Без всяких «этих» и «тех»…

— Проше пана коменданта! Григорий Крук, внук того самого деда Сибиряка, который и вам сапоги…

— К делу!

— Ну так вот же ж… Этот Григорий позавчера опять рассказывал хлопцам про того разбойника, красного большевика, что всех бунтовал. Про Спартака, проше пана.

— Ты идиот, Сюсько! Я тебя выгоню! — процедил Красовский.

— Смилуйтесь, пане комендант. Бардзо проше пана коменданта. Я ж говорю чистую правду. Ей-бо!

— Продолжай!

— Ну так вот же ж… Этот Спартак, проше пана, собрал вокруг себя шестьдесят тысяч. И задумал пригласить к себе Катерину.

— Какую Катерину? — заорал Красовский, вставая.

— Э-э… — замялся Сюсько. — По-моему, она была русская царица. А Спартак, видно, задумал на ней жениться…

— Бредишь! Или сошел с ума!

— Так этот же… то есть Григорий Крук часто говорил это слово… Ей-боженьки! Я хорошо слышал. Еще мне хотелось его поправить, он все время ошибался и говорил не Катерина, а Каталина.

— А может, там так и написано «Каталина», а не Екатерина. Ну!

— Так вот же ж… Кончил он про Спартака. Все молчат. А один и говорит: «Вот если б и мы были такими же храбрыми, чтоб за народ стоять».

— Кто это сказал? Фамилия!

— Я, проше пана коменданта, этого не понял. Как раз тут я не удержался, чихнул маленько… Совсем немножечко чихнул. А они услышали и камнями в кусты запустили… Да прямо меня по голове… Так я насилу домой добрался. Сперва, признаюсь, проше пана, даже на карачках полз.

— Кто слушает эту агитацию?

— Ну вот же, я сказал вам, что узнал пока только двоих… Там же темнота, пане коменданте. Месяц же теперь не светит. Хоть в глаз коли, кругом темнота.

Комендант, еле сдерживая бешенство, прошипел:

— Пошел! Вызову… Если потребуешься.

— Проше пана коменданта, я и сам понимаю, что не стою такой дорогой платы. Ей-бо, понимаю! Ну, то вы мне хоть половину, чтоб на хуторок стянуться. Бардзо проше ласкового пана коменданта.

Санько обслуживал то отделение конюшни, где стояли девять рабочих лошадей и двухгодовалый жеребчик. Вначале работа казалась ему постылой. Приходилось от зари до полуночи убирать в конюшнях, носить сено, поднимать журавлем воду из колодца, чистить лошадей. И не было в его жизни ни одной светлой минуты. Но, когда начали читать книгу про Спартака, жизнь повернулась к нему другой стороной. Незаметно для себя Санько привязался к вороному белокопытому жеребчику. Стал ухаживать за ним лучше, чем за другими лошадьми, говорить с ним и даже назвал его Везувием. Теперь самым близким другом Санька стал этот молодой, норовистый и сообразительный конь. Санько старался работать быстрее и лучше, чтоб сберечь время для чтения. А начитавшись, чувствовал неутолимую потребность с кем-нибудь поговорить, помечтать. С хлопцами на разговоры времени не оставалось, и он говорил с быстроглазым, беспокойным Везувием. Санько холил коня, как собственного, и надеялся, что он ему еще пригодится…