Андрей Дугинец - Стоход

Вдруг где-то справа, за молочным океаном тумана, раздался одинокий крик петуха. Точь-в-точь как в мирное время. Крик петуха — и ни одного выстрела. И только они подумали об этом, как донесся приглушенный звук выстрела. И опять все стихло. И сколько Антон и Григорий ни прислушивались, ничего больше не услышали. Они решили, что выстрел был случайным.

А между тем этот один-единственный выстрел унес жизнь человека, который был бесконечно дорог им обоим. Это пан Суета, скрывавшийся на хуторе Соловья, из-за угла убил Александра Федоровича Моцака.

Канавокопатель стоял заросший камышом и осокой там, где его оставили в июне сорок первого года, на берегу Чертовой дрягвы. Вытаскивать его пришлось с помощью троса.

И вот болотный плуг на своем месте, за тягачом.

— Начинай! — не терпелось Грише.

— Постой, откуда начинать?

— Да с любого места!

— Нет. Начнем оттуда, откуда начинал твой дед — первый осушитель этого болота, — решил Антон и включил скорость.

Машина пошла между паханым полем и болотом. Туман словно испугался, присел. Луна, казалось, спустилась ниже, посмотреть, что тут будет.

Огромный плуг врезался в болото. Расшвырял в стороны пласты высотой с метр и, достигнув своей глубины, пошел, как лодка по воде. У Григория захватывало дух, когда он смотрел вслед канавокопателю, за которым, освещенные матовым светом луны, катились могутные, черные волны пластов.

Ухватившись за плуг, Григорий бежал по глубокой влажной канаве. Он казался маленьким по сравнению с плугом.

Болото колыхалось и стонало под гусеницами ревущей машины, нарушившей его вековечную дрему. Сначала Антон держался по сухому месту, но, видя, что машина идет свободно, начал брать все правее. И когда вышел на трясину, думал, провалится куда-то сквозь землю. Но тягач свободнее, чем мужик в постолах, шел по зыбкому торфу.

— Значит, на гусеничном тракторе можно и по самой Чертовой дрягве пройти! — кричал Антон Грише, хотя и знал, что тот ничего не услышит за рокотом мотора.

Меньше чем за час тягач проскочил через болото километра в полтора. Вышел на бугор и остановился. Заглушив мотор, Антон вылез из кабины.

— Ну, Грыць, кончится война, займусь этой машиной. Видел, как получается?

— Замучил ты меня! Я бежал следом и боялся, утону, если выступит вода. Хорошо, что догадался потом сесть на плуг, как муха на рог быка.

— Эх и дорожка получилась! — восхищался Антон.

— Даже не ожидал, что такая тяжелая машина, а так легко пойдет по болоту! Когда ты взял по трясине, я кричал тебе, кричал, что утонем вместе со всем этим орудием. Да куда там!..

— Ну как, пойдем домой? — спрашивал Антон, заранее почесывая затылок. — Влетит нам!

— Влетит, если до комиссара дойдет.

— Он нас поймет. Грыць, а давай вместе после войны работать. Скрипки у тебя теперь нет.

— Нет! — Гриша отрицательно качнул головой. — Теперь-то я музыку и вовсе не брошу. Александр Федорович сказал, что, не дожидаясь окончания войны, отправит меня учиться. А скрипку наживем. Знаешь, Антон, о чем я сейчас думаю. Вот кончится война, да запрячь бы все танки в такие вот плуги — за один месяц не осталось бы болот на всей земле!

— Э-э, такое будет еще не скоро: чтоб сразу все, что делалось на войну, повернуть на жизнь.

— Но будет же?

— Будет.

Светало. Канал, прорытый тягачом, заполнил густой молочный туман. Он белел прямой широкой дорогой.

Григорию эта широкая светлая дорога показалась дорогой из войны в мир.

Прошло много лет.

На пепелищах выросли дома. Над могилами безвестных героев взметнулись обелиски. Зажили раны солдатские. И разве только перед непогодой ныли или тупо покалывали.

Но у многих остались открытые, незаживающие, вечно кровоточащие раны. И по-разному вели себя те, у кого они остались открытыми.

Одни от боли и отчаяния пили горькую.

Другие метались по белу свету, нигде не находя себе покоя.

Третьи много, до смертельной устали работали.

Григорий Крук писал музыку. Писал дни и ночи. И когда учился в культпросветучилище, и когда начал работать художественным руководителем заводского Дворца культуры в городе. Но он не только писал. Он любил сам исполнять свои произведения и всегда играл с упоением, так, словно что-то искал, чего-то откуда-то ждал. Его манерой исполнения восхищались. Сам же он всегда оставался недовольным собою.

«Плохо! Не то!» — говорил он себе и уединялся в своей маленькой комнатенке в одном из тихих переулков Киева. И тогда Олеся, ставшая его женой и другом, приходила к нему на помощь. Всякий раз она приносила ему новую книгу о жизни какого-нибудь великого мастера искусства, талант которого расцвел в зрелые годы. И это больше, чем любые слова и заверения друзей, успокаивало Григория, утверждало веру в себя.