Андрей Дугинец - Стоход

У Олеси отлегло от сердца: она боялась, что это немец, а это был киргиз или узбек.

— Испугал! Думала, немец! — махнула она рукой и неожиданно для себя улыбнулась: — Дядя Антон тут?

— Товарищ Миссюра? — переспросил боец и тоже улыбнулся.

Олеся удивилась этой улыбке. Она думала, что у этого человека все такое же черное, как лицо да волосы, а оказалось, что зубы у него белее сахара и все ровные.

— Давно знаешь Миссюра? Хорош товарищ, хорош!

Незнакомец так звонко прищелкнул языком, что Олеся невольно усмехнулась: никогда она не слышала, чтоб так щелкали. Теперь она нисколько не боялась этого парня и даже осмелилась спросить, как его зовут.

— Омар звать, — с готовностью ответил боец, — фамилия Темиргалиев. Отчества у казахов не бывает, — и в свою очередь спросил, кто она такая, что знает Миссюру.

И когда Олеся коротко рассказала о себе, Омар трижды свистнул. Тотчас скрипнула калитка, и Олеся от неожиданности всплеснула руками:

— Санько!

Долго стояли, крепко держа друг друга за руки. Молча смотрели в землю. И думали обо всем горьком, что произошло с начала войны…

Потом так же молча Санько повел Олесю во двор.

— Хорош девошька! Ни один лишний слова не сказал! — вслед им произнес Омар.

Олеся вошла в знакомый дом, в котором не была с начала войны. На кухне пахло теплом недавно протопленной печи. Над чугуном, стоявшим на шестке, роились мухи. Дверь в горницу была полуоткрыта. Олеся заглянула в щелку, не решаясь идти дальше.

В горнице, в дальнем углу, на старом диване лежал человек с забинтованной головой и руками, обмотанными разным тряпьем. Рядом с ним на табуретке сгорбившись сидел Антон Миссюра. В коленях у него был зажат чугун. Большой деревянной ложкой Миссюра кормил неподвижно лежащего человека. Открыв дверь, Олеся тихо окликнула Миссюру по имени. Увидев ее, Антон чуть не выронил чугун.

— Олеся, голубонька, это ты? Проходи, садись. А я вот заместо сиделки… Да ты ж его знаешь…

Олеся подошла к дивану, внимательно всмотрелась в заросшее лицо. Кровоподтеки под глазами и огромный синяк на правой скуле делали это лицо каким-то расплывчатым, неопределенным.

— Не трудись, Олеся, я и сам себя не узнал бы, — тихо, но внятно проговорил больной.

— Александр Федорович! Вы живы! Александр Федорович! — Олеся припала на валик дивана и заплакала. — А где же… а где ж…

— Гриша? — Моцак сразу догадался, о ком хочет спросить девушка. Лишь на мгновенье задумавшись, сказал: — Скоро и он прибьется к нам.

Олеся благодарно и радостно посмотрела заплаканными глазами:

— Живой он, правда? Где же он?

— Потерпи, заявится.

— Бронь боже! — замахала Олеся руками. — Только бы не пришел прямо в Морочну. Там же Сюсько!

— Гриша все знает, — успокоил ее Моцак и коротко рассказал обо всем, что произошло с ними со дня отъезда из Морочны.

Миссюра со всей щедростью набрал полную ложку каши и старался всю ее сразу впихнуть в рот Моцаку.

— Дайте я! — не вытерпела Олеся. — Кто ж так кормит!

Миссюра охотно уступил свое место и виновато развел руками:

— Так я ж не учился ни на врача, ни на сестру милосердия, да и руки у меня не такие, чтоб за больными ходить.

— Не слушай его, Олеся. Руки у него нежнее женских, не смотри, что большие да грубые. Второй раз он меня спасает, — благодарно посмотрев на Миссюру, сказал Александр Федорович. — Только первый раз, при панах, я сам ложку держал, а теперь заявился к нему чуть тепленький.

— Алэ, — подтвердил Миссюра. — Ночью чую, что-то скребется. Ну, думаю, добрался и до меня новый пан комендант. Выхожу — около дверей человек лежит. А ни слова, ни полслова. Внес. Он весь в крови и глаз не видно — от бороды до виска сплошной синяк. Это сейчас уже отошло, а то ж он совсем глаз не открывал.

— Почти вслепую добирался, — подтвердил Моцак. — В правом глазу была маленькая щелка. Открою, присмотрюсь и ползу от дерева к дереву. Трое суток полз по берегу озера.

— А до озера ж как вы? — вытирая крупные капли пота со лба Моцака, скороговоркой спросила Олеся, хотя и знала, что сейчас ему лучше лежать молча.

— До озера плыл по канаве, лежа в лодке. Одной рукой греб.

— Как же можно лежа и одной рукой? — опять не удержалась Олеся.

— Беда всему научит…

— Так от же ж принес я его на диван, — продолжал Миссюра. — А у меня таких перебывало уже немало: все тряпье изодрал на перевязки. На мне осталась последняя сорочка, да и то самая старая. Ну кое-чем перевязал и этого. Молоком попоил. Корову мэтээсовскую я оставил у себя, вот и пригодилась. Три дня молоком из бутылки отпаивал… Думал, не выживет. И только на четвертый день, когда он помаленьку заговорил, узнал я, кто это.