Андрей Дугинец - Стоход

Каким-то лютым, давно знакомым кошмаром повеяло от всего, что он сейчас видел и ощущал. Когда-то его уже били вот так же резиновыми дубинками, так же кричали и гнали все вперед и вперед. Лишь остановившись на середине двора, возле главной казармы, Гриша вспомнил, что все это было не с ним самим, а с его учителем. Это он, Александр Федорович, рассказывал о пережитом в Березе Картузской при ясновельможных панах. Гриша тогда так близко принял к сердцу услышанное, что теперь вот даже забыл, с кем все это происходило: с учителем или с ним самим.

При Советской власти эта тюрьма, видно, пустовала: весь двор зарос травою! Вон даже на окнах второго этажа цветет ромашка.

Гриша бродил по двору, искал потерявшегося в толчее Александра Федоровича. Вместе с другими лазил в большие глубокие погреба, нашел пачку польской «черной кавы». Половину пачки припрятал для Александра Федоровича. А увидев, что все едят ромашку, тоже начал рвать и жевать желтую кашку. Ромашка была горькой, вязала во рту, но он жевал ее, потому что жевали все. Только он поздно хватился. Цветочки ромашки вскоре исчезли, как после налета саранчи. Грише пришлось грызть сухие, терпкие стебли. Но скоро не стало и стеблей. Тогда одичавшие от голода люди полезли в землю, начали выкапывать корешки. Через несколько минут двор почернел, словно его вспахали.

Пленные начали располагаться на отдых. Они впокат один к другому ложились вдоль высоких, надежных стен тюремной ограды, вокруг длинного двухэтажного корпуса казармы, внутрь которой входить не разрешалось.

Александра Федоровича Гриша нашел на куче угля в дальнем углу двора, под вышкой, на которой сидели часовые возле начищенного до блеска станкового пулемета. Отдав учителю «каву», Гриша сел рядом и с опаской смотрел на коварно спокойный ствол. Юноше казалось, что он нацелен прямо ему в лоб. Но деваться было некуда. Пришлось отвернуться и забыть обо всем на свете, кроме голода, который был теперь страшнее и дубинок, и пулеметов, и виселиц.

Буханка черного хлеба!

Все мечты теперь были только о ней! Но где ее взять? Здесь не увидишь даже корочки, даже сухой, черствой горбушки, которую так часто хозяйки бездумно выбрасывают на помойку.

Глаза всех, кого видел перед собою Гриша, были полны голодной тоски. Эти смертельно усталые глаза, казалось, вопили одно и то же:

— Хлеба!

— Хлеба!

— Хлеба!

— Браток! Музыкант!

Гриша оглянулся:

— Вы меня?

— Просьба к тебе. Дружок умирает. Страшно любил музыку, все оперы знает наизусть. Уважь напоследок. Поиграй, если можешь.

В густой смрадной тьме Гриша не видел того, кто обращался к нему с просьбой. Он хотел спросить Александра Федоровича, можно ли здесь играть. Но не решался его беспокоить. Как вдруг тот сам тихо, но внятно сказал:

— Сыграй, Гриша, если есть силы. Сыграй…

Гриша молча развернул тряпку, в которую заматывал свой инструмент после того, как выбросил футляр. Подтянул смычок, струны и, пересев туда, где лежал умирающий, тихо заиграл. Он робел перед человеком, который все оперы знал наизусть. Сам-то Гриша пока не знал ни одной…

Ночь темная, безлунная. Вповалку на голой земле спят люди, у которых нет будущего. Спят обреченные. Не спят часовые. Посвечивают сигаретами. Да скрипка не спит. Плачет. Хоронит кого-то. Того ли только, кто уже умирает? Или не только его?..

Гриша почувствовал, что кто-то благодарно пожал ему ногу да так и оставил свою холодную руку на колене. Потом эта рука стала совсем холодной, неподвижной.

— Спасибо, дружок, — шепнул тот, кто попросил сыграть. — Усыпил ты его. Навеки.

И только теперь Гриша понял, что тот, для кого он играл, умер, что это его рука стыла на колене…

— Всех усыпил. Тишина какая!

— Нет! — проговорил кто-то в темноте. — Нас он разбудил.

Гриша прислушался. По голосу узнал комиссара Зайцева и невольно подумал: «Он все еще мучается. Какой живучий!»

— И мы больше не уснем, пока не вырвемся отсюда!

— Бежать! Бежать, если даже половину перестреляют! — в тон Зайцеву сказал Александр Федорович.

Гриша даже привстал от радости: его учитель находит в себе силы хотя бы говорить о побеге.

— На подготовку дня три уйдет, — прошептал кто-то.

— Ни одного дня! — возразил Зайцев. — Бежать, пока они здесь ничего не оборудовали со своей проклятой аккуратностью!

— Правильно! — согласился Моцак. — Они обязательно поверх ограды натянут колючую проволоку или, еще хуже, электроток!

— Заведут собак, а самое главное, осветят лагерь, — добавил Зайцев. — Разве это не ясно?