Аркадий Васильев - Понедельник - день тяжелый | Вопросов больше нет (сборник)

День был отличный. Видимость изумительная.

Под нами проплывала земля. Анна Тимофеевна рассказывала о своих детях,

— Парень кончает школу, а доченька в шестой переходит. Время-то как летит…

Удивительное, уютное спокойствие исходило от Анны Тимофеевны.

Внизу бежала земля, мягко освещенная розовым утренним солнцем.

Интересно на этом свете, товарищи!

еня зовут Лидия Михайловна. Мне тридцать девять лет… Я могла бы сказать «мне сорок», но сравнять счет мне не хочется — после сорока пойдет уже пятый десяток, а вы сами понимаете, что значит для женщины этот самый пятый десяток.

О возрасте лучше не думать. Я помню, как мама говорила: «Кто много думает о возрасте, тот не успевает жить». Она говорила резче: «Кто много думает о смерти…» Ничего не поделаешь, когда-то это придет и ко мне, но сейчас я не хочу думать. Я очень люблю жизнь! Даже мой Мишка в домашнем сочинении написал, что мама у него жизнелюб и жизнеутверждающая личность. Правда, за сочинение он «схлопотал» тройку, так как не смог объяснить учителю литературы Герману Степанычу, что это такое — жизнелюб. Я знаю, откуда Мишка взял эти слова. Зашел к нам как-то брат мужа — Иван Петрович. Это от него мой Мишка услышал, что я жизнелюб и жизнеутверждающая личность.

Иван Петрович меня не любит. Я это чувствую. Впрочем, назвать человека, которого бы Иван Петрович любил, очень трудно, по-моему, таких людей нет вообще. Стоит кому-нибудь, и особенно мне, в присутствии деверя сказать о человеке хорошее, как он сразу безапелляционно произносит:

— Ерунда! Подлюга!..

Самые мягкие слова у него: карьерист, подхалим каких мало, выскочка.

Иван Петрович не может долго сидеть на одном месте. Даже обедая, он вскакивает из-за стола и начинает быстро-быстро ходить по комнате. Однажды он появился у нас к вечернему чаю. Мы все, и Алеша и дети, очень любили эти спокойные часы — разговариваем обо всем на свете, смотрим телевизор. Теперь таких вечеров у нас уже нет…

Иван Петрович весь вечер так и не присел. Он все ходил со стаканом вокруг стола, и у меня даже заболела голова от его мелькания. Он все время торопливо говорил, словно боялся, что его не дослушают, прервут. А вот о чем он говорил, никто из нас ясно представить не мог.

Сначала он почему-то заговорил о развитии химической промышленности.

— Ну что ж — химия так химия, — сказал он не то иронически, не то с каким-то горьким сожалением. — Им наверху виднее. Хотя у нас, кроме химии…

Он остановил свой бег вокруг стола, отпил глоток чаю и сокрушенно продолжал:

— Нет чтобы посоветоваться с деловыми людьми…

Алеша во время речей старшего брата, как правило, молчит. Сначала я удивлялась его терпению, а потом поняла, что Алеша просто не слушает, думает о чем-то своем. Но в конце концов происходит одно и то же — Алеша задает такой вопрос, что Иван теряется, не может ответить прямо, умолкает и вскоре уходит.

В тот вечер Иван Петрович все время возвращался к химической промышленности. Он ссылался на опыт других стран, кого-то убеждал, над кем-то иронизировал, торопливо писал в блокноте какие-то цифры.

Первым уполз из-за стола Мишка. Он тоскливо посмотрел на меня и ушел спать. Минут через пять поднялась Таня. Она подошла к дяде и очень вежливо сказала:

— Извините, у меня завтра трудный день.

Иван Петрович на секунду прервал речь и удивленно спросил:

— Тебе не интересно, о чем я говорю? — Он махнул рукой и добавил: — Вам, современным, подавай что-нибудь такое… неореализм, синтетику, модерн…

Таня, она у меня вся в Алешу, выдержанная, спокойная, чуть заметно улыбнулась и ответила:

— Я, дядя, очень люблю Чайковского…

Иван Петрович побледнел. Он, когда сердится, всегда бледнеет, говорит еще торопливее, глотает слова.

— А этого… американца… Как его…

— Вана Клиберна?

— Нет… Рисует непонятно…

— Пикассо?

— Ну, он…

— Он, дядя, не американец, а испанец, а живет во Франции. Успокойтесь, дядя, я к нему равнодушна… Наверное, просто не понимаю…

Таня ушла. Иван Петрович снова вернулся к химии, но Алеша, как всегда, задал ему категорический вопрос:

— По твоим расчетам выходит, что у нас ничего не выйдет?