Юрий Сбитнев - Костер в белой ночи

— Тебе видно, батя?

— Видно. Слышь, шумят кругом люди. Гляди-ко, все окна распахнули. Праздник. Гляди, Сашуня, у тя глаза острее.

— На всех крышах люди, — начала Сашенька. — И на сосны кто-то залез…

— Наши сейчас не на смене, считай, всей бригадой галдят.

— Они к тебе рвались. Губин не разрешил. Степка бушевал: «Ему, говорит, лучше нас информацию никто не доложит». Уговаривал профессора — не уговорил. Ну, давай, Сашуня, давай!

— Небо чистое-чистое, а понизу туманец с Посека тянет. Над тайгой дымка. Звезды большие, ясные и не мигают. Вот одна, другая, третья. Ни облачка. У нас в школе учителя астрономии не было. Математичка уроки вела. Плохо небо знала. Вот я и не научилась звезды разбирать. А ведь пятерка-то по астрономии.

— Я доклад делал о звездах, — сказал Сергей.

— У нас дед хорошо в них разбирался. Только по-своему звезды называл. — Тихон Николаевич наклонился еще ниже над сыном, прикрыв его спину грудью.

— Вон одна звездочка яркая-яркая, алая. Смотрите-ка, Тихон Николаевич, движется. Честное слово, она плывет. Другие стоят, а она плывет.

— Где? — спросил Сергей.

— Да вон же, — Сашенька ладонью легонько повернула забинтованное лицо Сергея к светящейся ярче, чем другие, звездочке.

— Да, да, вижу, — сказал Тихон Николаевич.

И вдруг снизу и сверху, из окон и с крыши, с сосен и асфальтовых дорожек сразу несколько голосов:

— Лети-и-и-ит! Лети-и-и-ит! Спутник летит!

Маленькая теплая звездочка, чуть алея и мерцая, шла в глубине чистого неба. Комочек живого света словно бы оставлял за собой крохотные следы, шел от одной холодной звезды к другой. Он плыл над тайгою, над Большим Посеком, над Живицей, над городом, над сосной на Красной сопке, под которой лежит Гоша Заплотин, над клиникой, над забинтованным лицом Сергея Пояркова, над Тихоном Николаевичем, над лицом Сашеньки, по которому медленно хрусталик за хрусталиком бежали слезы. Он плыл над селом Даниловом, и люди тоже видели его, и Архип Палыч, и сыны, и старая, поседевшая до единого волоска Марфа — мать, и свободный мужик Кешка Смоляк, и все, все, над кем было чистое, без облачка, небо. Он плыл над миром, живой комочек света, рукотворная звезда великого мастера, имя которому — Народ.

— Он летит и светит, — говорила Сашенька Сергею, не замечая, как крепко сжались в рукопожатии их ладони. — Он совсем еще маленький, крошка. Он летит от звезды к звезде… — Слезы бежали по лицу Саши. — И за ним словно бы цепочка. Да, да, цепочка.

— Тропинка в один след, — сказал Тихон Николаевич.

Стрелки на часах показывали 9 часов 15 минут.

Было 4 октября 1957 года.

Сергею оставалось сорок три минуты до новой операции, и 1198 дней оставалось Юрию Гагарину до полета в космос.

Алаке (эвенк.) — Ой как сладко! Ой как вкусно!

Агикан (эвенк.) — таежный житель.

Плисточка (мест.) — трясогузка.

Качеканка — молодая собака, щенок.

Бувкэвун (эвенк.) — яд, отрава.

Амикан — по-эвенкийски не только медведь, но и дедушка.

Авгарат бикэл — эвенкийское приветствие: «Будь здоров».

Балдыдяк — место, где родился.

Ганалчи — стрелок из лука, стреляющий, увертливый от стрел, ловкий.

Б э-э — баю-бай.

Олдокон — покрытие чума.

Анавун — шест, которым толкают лодку.

Бегалтан — лунный свет.

Биракан — река.

Тымаксан — завтрак.

Баякит — место, богатое зверьем, рыбой.

Чукин — недоваренное мясо.

Бойе — друг.

А я — хорошо.

Гурумы — высокая расшитая обувь.

Аси — жена.

Аяват-ми — любить друг друга.

Аявун — любовь.

Орокон (эвенк.) — олененок.

Дю — чум, дом.

Табор, табора — так называют охотники временную промысловую стоянку.

Канакан — ребенок.

Булэ, аяври? — Больно, любимый?

Ала-ала — сладкий, вкусный.

А я, люча! А я! — Хорошо, русский! Хорошо!

Чагой (эвенк.) — отесанное бревно, которое подвешивают ездовым оленям на выпасе перед передними ногами, чтобы не убежали далеко.