Юрий Сбитнев - Костер в белой ночи

По лесу бродили допоздна. На вырубках, их много появилось за зиму, уже обжилась и выгнала в спель ягоду земляника. Сергей собирал ее в маленький, слаженный из коры туесок. Ни единой спелой ягодки не клал в рот, только что зеленую, ту, что обманчиво подпалялась с одного края, остальное в туесок — деду.

На все настояния бабушки есть ягоду отвечал:

— Дедушке она полезней. Ему кость крепить надо, и Тишке для выроста тоже нужна. В ягоде железа много.

Дед по весне одной лопатой поднял лежалую веками, утоптанную целину пустыря. Обрядил вокруг дома огород, засадил его картошкой, огородил слегами. Но надломился дедуся, отказали у старика ноги, вспухли, не смог и шагу шагнуть, так и рухнул у последней выкопанной ямки под столб. Лежал дед пластом, не в силах больше подняться, только что и делал — нянчился с Тишкой на широкой постели, да и то, только сказать, что нянчился.

Из леса бабушка с внуком шли нагруженные. Несли грибы, обшаривали в ощупку каждый кусток, каждую ямочку и овражек, несли вязанки хвороста, крапиву для щей, лебеду для каши, ягоды.

И так изо дня в день.

Летом и совсем хорошо стало. С оказией нет да нет присылали отец с матерью посылки.

Деньги отец высылал регулярно, да обесценились они: на пуд денег — пуд лиха.

О бедственном положении семьи дед запрещал писать.

— Всем трудно, — говорил, — Тихону с Ниной неча сердце рвать.

В Сибирь писали легкие, радостные письма, как и дяде Петру на фронт. Тетя Катя с этим была согласна. Заезжавшим с оказией дед всячески расхваливал свою жизнь, проворство невестки, которая получает и деньги большие и пайки, и уж конечно не упускал случая сказать:

— А мне что, мне нормально. Я на сталинском пайке, как академик…

Проходят, как на киноэкране, перед закрытыми глазами Сергея воспоминания. Все сберегла память, все утаила до срока, а пришло время — выплеснула: смотри, разбирайся, там, в детстве, закладывался ты, Человек, по примеру и воли тебя окружавших, там твое я, начало начал, закваска, на которой подходит хлеб твоей жизни.

Иногда Сергей говорил Сашеньке, с ней ему всегда спокойно и как-то уж очень доверительно на душе:

— Хотите, я вам, Саша, о военной картошке расскажу.

И, рассказав, прислушивается, молчит, чувствует, что тронул его рассказ девушку.

— Я, если слепым останусь, года два только о своем деде рассказывать могу. Я буду рассказывать, а вы записывать. Будете, а? — Шутит.

И Сашенька отвечает серьезно:

— Буду. Только не придется. Вы слепым не останетесь.

— Жаль, — смеется Сергей, а в душе благодарит сестру за то серьезное и решительное, что звучит в ее чуть с картавинкой голосе.

— Почему умерла ваша бабушка, старая была, да? — как-то наивно, по-детски, спросила Сашенька.

— Нет. Она еще крепкая была. От жалости умерла. Сердце у нее было жалостливое, доброе. Я, сколько помню, ни разу громкого голоса ее не слышал. Если даже и рассердится, виду не покажет, только голова мелко-мелко затрясется.

А умерла так. Помните, я вам про дядьку Лешу рассказывал. Так вот, был у него сын, года на три меня младше. Последним родился, нежданным, как у нас говорят, поскребышком.

Рос парень за отцовским забором. Только что в школу сбегает и опять за стену. Отец ему и в пионеры не разрешил поступать. А тут как-то вырвался мальчишка на волю, проайдачил с ребятишками день на речке. Домой возвращаясь, столкнулся у калитки дедушкиного сада (дед на месте картофельного огорода сад насадил) с отцом, и тот стал его драть. Бил жутко, парень сначала в крик, а потом и кричать не может. Бабушка со станции возвращалась, ходила деду за газетами (дед у меня политик крупный был), газеты от корки до корки читал. Увидела бабушка, как лупит дядька Леша своего поскребышка, и бросилась на выручку:

«Нельзя, нельзя! Господи, да что это», — зашлось сердце, не выдержало, слишком многих жалела за жизнь. Рухнула бабушка, да тут и умерла. А была сильной еще. Дедушка ее на пять лет пережил.

После этого рассказа долго молчали.

Саша сказала:

— Скоро у вас повязки снимут. И не будете вы больше тяжелобольным. Вас переведут в общую палату, а меня от дежурств освободят, снова я буду операционной сестрой у Александра Александровича.

— Так сразу и переведут?

— Не сразу. Дня три полежите здесь при общем дежурстве.

— Жаль, а я вам хотел еще много, много рассказать.

— Хотите, я к вам приходить буду, а вы рассказывать мне?

— На людях стыдно о своем говорить.

В палату вошел, как всегда шумно, профессор.