Юрий Сбитнев - Костер в белой ночи

Он зажал ее в кулаке, сбросив варежку, и, сунув глубоко в карман руку, пошел вслед за обозом. Он шел долго, до самой станции, в надежде, что вот снова к его ногам выкатится картофелина. Иней выбелил мальчонку точно так же, как лошадей, как женщин в тулупах. Замерзли губы, холод забирался под пальтишко, ознобом пробегал по ногам. Не помогали и дареные исподники, а Сережка все шел и шел за последним возом. У станции обоз остановился. Женщины пошли от воза к возу, развязывая в упряжи чересседельники и разматывая ремешки на хомутах.

Сергей стоял, не в силах шевельнуться. Слезы выжал из глаз мороз, и они застыли на ресничках и щеках горячими бусинками.

— Ты что здесь? — наклонилась над ним большая, вся белая от мороза женщина. — Гля-ко, — удивилась она, — совсем закалел. Ты чей, малыш?

Сергей хотел что-то ответить, но не мог, губы не слушались, и слово замерзало на них.

— Господи, закалел совсем. Ты откуда взялся, милай? — И затормошила Сергея: — Чей ты, угодка?

Сергей снова попробовал ответить женщине, и снова слова вмерзли в губы. Он робко вытянул из кармана руку и все-таки, поборов мороз, сказал:

— Вот нашел…

— Что? — Женщина еще ниже склонилась над мальчишкой, присев на корточки, тулуп покрыл ее вокруг широким колоколом, и она стала очень похожа на кукол для самовара, которых любила мастерить бабушка из лоскутков материи. — Что нашел? — снова спросила, близко придвинув свое лицо к протянутой мальчишеской руке. Кулак занемел, и пальцы не хотели разжиматься. — Господи, — вдруг ахнула женщина. — Господи, страх-то какой. — И обняла Сергея, и прижала его к груди, запахнув полами тулупа, и понесла куда-то, что-то приговаривая и причитая.

Потом Сережка сидел на полатях в жарко натопленной сторожке станционного пакгауза, и женщины, одна, и другая, и третья, терли ему щеки шершавыми, как щетки, руками, и разутые ноги, и ладошки, совали ему в карманы твердые, как речные голыши, лепешки и причитали одна перед другой. А та, что принесла его в сторожку, вытряхнула из сумочки тетради и книжки, ушла и скоро вернулась.

— Дом найдешь? — спросила, надевая через плечо тяжелую пузатую сумку.

— Найду, — сказал Сергей, губы отогрелись, и слова больше не примерзали к ним.

— Проводи, Малаша.

И та, что принесла сумку, снова сняла ее с плеча мальчишки и пошла провожать его и проводила почти до самого дома. И, попрощавшись, ушла в ночь, как белая сказочная королева.

Вот о какой картошке вспомнила тетя Катя. А ту, что привез дедушка, больше не ели.

— Это для посадки, — сказал он и спрятал мешки в подпол и закрыл его на замок, сказав: — Это от тебя, старая. Не стерпишь, скормишь посадочный материал. А я стерплю. Резать будут — не выдам, в нем сытая осень и зима. А пока и на пайке до лета дотянем. Там лес кормить будет.

Русский лес. Он действительно кормил, хранил и обогревал не одного русского человека, не одну семью в тяжелые дни лихолетья. Добрый русский лес. Слава тебе, прародитель славян.

С первых летних дней, как только появились грибы, Сергей с бабушкой уходили в лес. Шли через весь станционный поселок, переходили линию и дальше тропкой к березовым чащам, всегда многошумным, всегда радостным.

Тропка бежала по овсяному полю, и как только заколосился, заветвился овес, начали шугать его метелки люди. Обочь тропки на метр с лишним пощипан, обезглавлен овес. Каждый, кто идет, не раз нагнется, ухватит в горсть еще не набравшие силы зерна и мнет их во рту, сглатывая сладкое молочко завязи.

Бабушка шугать овес Сергею не разрешала.

— Разве можно поле зорить? — говорила она. — Грех это.

— Другие-то зорят, — возражал Сергей.

— Другие тебе не пример. Которые, может, по неразумению, а которые и совсем без понятия, что вред несут. А есть и злые. На все: и на человека, и на птицу, и на зверя, и на растение каждое — злые.

— Как фрицы?

— Ну будь так, — соглашалась бабушка.

Сергей поле не зорил, хотя и тянулась рука попробовать мягкого овсяного семени, сглотнуть белую живицу нарождающегося зерна.

Зато каждый раз, когда входили в лес, бабушка из-под фартука из кармашка кофты доставала маленький ржаной сухарь.

И откуда она только брала эти сухари?

— На-ко вот, подкрепися, — и ловко с руки прямо в рот Сергею отправляла жесткий, колючий кусочек.

Сергей, входя в лес, сладко посасывал, словно леденец, бабушкин гостинец и жмурился от белизны леса, от света, от сладкого запаха хлеба.

Навсегда осталось это ощущение. Каждый раз потом, входя в березовый лес, ощущал Сергей, явственно слышал запах хлеба. И это уже навечно, до последней березки.