Юрий Сбитнев - Костер в белой ночи

Дядя принес небольшой сверток и, вручив Сережке, сказал:

— Носи, солдат. Холода надвигаются. Обмужичивайся.

В свертке оказался комплект нижнего белья и не какого-нибудь детского — трусишки там или майка, а настоящего исподнего мужского.

— Ну, брат-хват, ты теперича в исподниках. Будет куда, ежли так Аники-воины драпать будут, накласть, по ширинку самую. Гля-ко, понизу завязываются исподники-то, — грустно пошутил дед. Он вообще последнее время был молчалив, задумчив и не в меру строг со всеми.

Дед недоволен отступлением Красной Армии и принимал все неуспехи на фронте как великое оскорбление русского ратного оружия.

— Куда только Сталин смотрит? — говорил дед и всегда добавлял: — Ничего, верно, по-кутузовски решил действовать: заманиват. — И тут же ругал военных: — Ах, заедай тебя комар, Аники, Аники, решили, что при тактике драпать можно во все лопатки. Погодь. Погодь, вам товарищ Сталин покажет, каким местом к врагу обертаться надо.

В общем, дед к подарку отнесся с грустной шутинкой.

Зато бабушка не могла нахвалить дядю и восторгалась преимуществом такой вот одежды супротив той, что имелась в гардеробе Сергея.

Осень обещала быть лютой, да и зима, поговаривали, ляжет рано. Бюро прогнозов тогда, видимо, не было, но предположения стариков оказались куда как верные.

Зиму Сергей помнит плохо. Потому что с холодом пришел в рабочий поселок голод. Школы прекратили занятия. Участились бомбардировки. Немец стоял всего лишь в восемнадцати километрах от поселка. Дядя Петр ушел на фронт, работала теперь на всю семью тетя Катя.

Деду с бабушкой почему-то не выдали иждивенческих карточек. И весь небольшой хлебный паек приходилось делить поровну. Как ни пытался дед доказать в разных упреждениях, что он ветеран труда и имеет полное право есть свои хлеб, карточек не давали.

По осени Сергей с бабушкой собирали желуди. Бабушка чистила их, жарила и, смолов на ручной мельнице (два чурбана, положенные друг на друга с набитыми по торцам железяками, — соорудил дед), делала из желудевой муки навары, подсыпала ее в настоящую, смолотую тоже на мельнице из зерна, которое выменял дед на все свои и бабушкины пожитки в дальней заокской деревне.

Однажды дедушка, насадив на нос очки (надевал их он очень редко и поэтому показался в очках Сергею страшно смешным), сел к столу и, положив перед собой ученический лист в косую линейку, стал писать.

Писал дед долго, старательно, высунув кончик языка в уголок оттопыренных губ. Обдумывал каждое слово. По всему было видно, что такое дело непривычно для старика.

— Деда, чего пишешь? — спросил Сережка, подсунувшись к столу.

— Погодь, потом скажу. — И писал до самого вечера.

В сумерках уже, когда бабушка запалила светец — крохотную баночку с фитильком, — электричества в поселке не было, комбинат продолжал работу, забирая всю энергию, — дед устало разогнул спину, поманил к себе внука. И пока бабушка в соседней комнате баюкала маленького Тишку, шепотом стал читать:

— «Дорогой товарищ Сталин!

Обращается к Вам ветеран труда, мастер железнодорожного транспорта Николай Тихонович Поярков. Знаю, что забот у Вас, наш вождь, нынче немало, а ежли честно сказать, лихо много забот у Вас. И все-таки ежли найдете минутку прочитать это письмо, спасибо Вам вечное. Не за себя волнуюся. За тех, кто подрастает подле моей старости — за внуков и невестку свою, которая наш единственный кормилец, А я, старый, ем их хлеб, потому что своего мне не дают.

Пятьдесят лет проработал на чугунке. Имею три Георгия за отвагу и жизнь свою, которой не жалел для Родины. Мы с Вами встречались в Царицыне. Может быть, и запамятовали сибирского стрелка, который ходил к белякам в окопы принимать оружие от их офицеров. Живу с орденом боевого Красного Знамени, храню личный подарок Клима Ворошилова — именные часы.

Восемьдесят шесть лет мне, а хлеба чужого никогда не ел. Теперь вот объедаю двух своих внуков и невестку. Карточек мне со старухой в учреждении не дают. Поезжай, говорят, в Сибирь, где жил, а куда же я поеду, коли и младшему внучонку бабка нужна и старшой у меня на руках (сын Тихона Пояркова — металлурга, моего сына).

Молчал я до нашей победы под Москвой, а вот сейчас решился все описать. Не обессудьте, помогите, ежли есть на то возможность. Мне только до весны дотянуть, а там я вкруг дома целину подниму, картошки насажу, сам всех кормить буду.

Извиняюсь за беспокойство.

Преданный Вам и Отечеству, бывший сибирский стрелок, ветеран труда Николай Поярков».