Римма Коваленко - Конвейер

— Вы думайте, Татьяна Сергеевна, вспоминайте. Не будем вас торопить.

Почему человеку радостно, когда о нем написали в газете, что он передовик производства, работает с личным клеймом без брака? Читать такое другому скучно, хочется увидеть, что за человек этот передовик, какого роста, красивый ли, какой характер. Два года назад в этой же многотиражке о Татьяне Сергеевне так написали: «Немолодая уже, в белом своем халатике, она напоминает опытную медсестру, которую врачи ценят выше иных своих коллег». В цехе поздравляли, а она умирала от стыда. Кому это надо, что печатными буквами, на весь завод — «немолодая». Все обидело, даже «халатик». Она не взяла этот номер газеты домой, Лаврик так и не узнал, что ее похвалили. А это напутствие ребята должны увезти с собой.

— Можно написать Володе Соломину, что наш конвейер верит в то, что он будет служить примерно. Он хороший парень, с доброй душой, таким пусть будет и в армии.

На лицах работников многотиражки проступило разочарование. Она это увидела. Но что делать, дорогие товарищи, словом можно и осчастливить и прибить.

— Не надо характерных деталей, — сказала Татьяна Сергеевна. — Лучше погладьте перед отъездом Солому по его глупой, незадачливой головушке…

Как и в прошлом году, ее поразило, что в Доме культуры кругом незнакомые люди. В столовой даже тех, с кем незнакома, знаешь в лицо. На демонстрации — тоже кругом свои. А здесь, на кого ни бросишь взгляд, — кто это? Только спустя время знакомые лица начинали проявляться в толпе.

— Это же надо, Зоя, даже тебя не узнала!

Зоя прихрамывала. Новые туфли на высоких каблуках мучили ей ноги, отравляли праздник. Не в первый раз Татьяна Сергеевна спасала ее:

— Зоя, снимай туфли, давай меняться.

— А ты мне каблуки не покривишь?

— Другой благодарности от тебя и не ждала.

Лавр Прокофьевич стоял с ней рядом в новом черном костюме, при галстуке. Ее муж, ее человек, ее неразгаданная любовь. Никогда у нее не замирало сердце от того, что он рядом, ни разу не сдавила это сердце ревность, ни разу ничем он ее не обидел. Любовь, любовь… А может быть, она всего лишь поиск, счастливое предчувствие вот такой жизни, какая у нее была с Лавриком?..

— Татьяна, а вон та красавица в голубом, разве она с конвейера? — спросил Лаврик.

— Здрасьте! Это же Марина.

Татьяна Сергеевна в начале вечера и сама еле узнала Марину. Откуда что взялось, была толстуха, спина с гектар, и вдруг — королева бала, потрясение всем гостям.

Перед концертом устроили танцы. Татьяна Сергеевна увидела Бородина с тоненькой черноволосой девушкой. Бородин заметил, что мастер смотрит на него, поднял руку в приветствии и, когда музыка умолкла, подвел к ней девушку.

— Татьяна Сергеевна, познакомьтесь: Катя. Татьяна Сергеевна, давайте в этот прощальный вечер с вами помиримся.

— Разве мы поссорились, Шурик?

— Мы с вами, Татьяна Сергеевна, друг к другу охладели, — сказал Бородин.

— Ох, Шурик, что ты за человек? Все слова с языка, ни одного из сердца.

— Плохой я, Татьяна Сергеевна, хуже меня в цехе только один Никитин.

Испортил настроение! Это еще что такое, при чем здесь Никитин? Взглянула на Катю: хорошая девочка, спокойная, ухоженная. Красивая задерганная Лилька ей не чета. Эта не будет плакать и кричать, как та. Молча перестрадает, когда Шурик отойдет от нее.

— У Никитина есть душа, только жаль, что вся она отдана машинам. А у тебя есть душа, Бородин?

— Что я тебе говорил? — воскликнул Шурик. Восклицание относилось к Кате. Оно означало, что Шурик говорил о своем мастере Кате, и Татьяна Сергеевна своими словами о душе сейчас это подтвердила. — У меня есть душа, — сказал Шурик, — большая и разноцветная — розовая, голубая, желтая, — как связка воздушных шаров.

— У него душа появится потом, может быть в армии, — сказала Катя. — Станет одного определенного цвета. Но совсем не значит, что это будет хорошая и добрая душа.

Татьяна Сергеевна внимательно, с одобрением посмотрела на Катю. И Лавр Прокофьевич, слушавший их разговор, поднял брови.

Музыка молчала. Те, кто жаждал танцев, поглядывали на оркестр, мальчишки из ПТУ играли в догонялки, носились как угорелые, толкая нарядную публику. Девчонок, их сверстниц из того же училища, не отличишь от заводских, такие же модницы, а эти — волосатики в казенном обмундировании; бегают, визжат, как недоумки. Еще не получали зарплаты, не натянули на свои ноги узкие, ушитые джинсы. Приходят, влезают в душу, находят свою Свету, потом вот так собираются в Доме культуры, прощаются с конвейером, с ней, со своей свистящей мальчишеской молодостью.