Римма Коваленко - Конвейер

Соня сразу ее узнала.

— Проша, жди меня у ворот, — сказала она сыну, подошла к Юриной матери, не глядя ей в лицо, быстро проговорила: — Никогда больше не приходите. Слышите, никогда. Я ничего знать не хочу. Ни вас, ни вашего сына не было в моей жизни.

— Сонечка, — Юрина мать схватила ее за руку, — я тебя буду ждать здесь, во дворе. Мы вечером поговорим.

Соня весь день то и дело думала о ней. Царапнуло воспоминание: они идут рядом с Юрой по белой холодной улице. Каким стал за эти годы Юра? Но вспомнилось и другое: «Надо, Соня, от этого избавляться». От чего «от этого»? От Прошки?

Вечером она отвела Прохора к своим родителям, появилась во дворе поздно, когда уже светились электрическим светом окна. Мать Юры сидела на той же скамейке, ждала. Соня присела рядом.

— Прежде всего хочу вам сказать, что это не Юрин сын. У него другое отчество и фамилия, да и вообще ни Юра, ни вы не имеете никакого на него права.

— Зачем ты так со мной, Сонечка? Мальчик — вылитый Юра, когда ему было четыре года. — Она заплакала.

Кто-то выглянул из окна восьмиэтажного дома и крикнул:

— Гражданочки, что происходит?

Юрина мать очень изменилась, осунулась, постарела, но сочувствия к ней не было.

— Не надо так плакать, — сказала Соня, — я уже давно ничего не помню. И Юра ваш все забыл. А вы и тогда решали за него и сейчас зачем-то приехали.

— Юра — мальчик. Он не взрослый, он мальчик.

— Я уже сказала, что все забыла. Чего вы от меня еще хотите?

— Я хочу помогать, Сонечка. Я буду посылать вам деньги. А просьба такая: когда мальчику будет шестнадцать лет, вы скажете ему правду, назовете имя его настоящего отца.

— Я и так ему все расскажу, когда он вырастет, — сказала Соня. — А денег не надо, я их верну. Я и так ваша должница.

Галина Андреевна опять затряслась в рыданиях.

— Когда человек прощает, он не вспоминает обиду. Вы, Сонечка, простить не можете.

Соня была уверена, что они все выяснили и Юрина мать больше не появится. Но она пришла опять. Пришла в самое неподходящее время: возле подъезда стоял Багдасарян.

Виген Возгенович позвонил, дверь открылась, и он увидел Соню. Глаза ее глядели решительно и отчужденно.

— Виген Возгенович, неужели мои слова ничего не значат? Почему вы себя так ведете?

Она уже собралась закрыть перед его носом дверь, но Багдасарян сделал шаг вперед и оказался в коридоре. Прошка вышел из комнаты, притихший, молча глядел на них из угла, женщины в синем плаще не было видно.

— Мне кажется, Соня, вам нужна моя помощь?

— Нет, — ответила Соня, — мне ни от кого ничего не надо. Уходите, Виген Возгенович, еще раз прошу вас.

Из кухни вышла женщина. Была она по-прежнему в плаще.

— Это мне надо уйти, — сказала она. — Но я еще приду. Мне много еще надо тебе сказать, Соня.

Женщина поглядела на Багдасаряна растерянным взглядом, словно попросила защиты. Соня сложила руки на груди, прислонилась к стене, ждала, когда они покинут ее дом.

— А что все-таки происходит, если не секрет? — Виген Возгенович попытался жизнерадостным тоном рассеять напряженность.

— Секрет, — ответила Соня, не меняя выжидательной позы, — секрет, Виген Возгенович.

Два счастливых дня за городом, их позднее чаепитие в этой квартире — все было перечеркнуто, больше не существовало.

— Какой же секрет? — Женщина перевела свой взгляд на Соню: — Юры больше нет, Сонечка. Уже два года, как Юры нет на свете. Теперь у меня только ты и твой мальчик.

Виген Возгенович что-то понял, нахмурился, с опаской бросил взгляд на Соню.

— Я не хочу ничего знать, — раздался ее голос, — оставьте меня и моего сына в покое. Не приходите больше. — Она помолчала и, не меняя тона, добавила: — Вы тоже, Виген Возгенович.

Уже более четверти века жили они вместе дружно и покойно. Ни ссоры, ни беспричинный смех, ни съедающие душу заботы и страхи не заглядывали в их квартиру. Раз в месяц приходило письмо из Сибири от дочери, похожее на прошлое и на прошлогоднее: зять Вася здоров, на работе все в порядке, отпуск будет тогда-то, по дороге на юг, как и в прошлом году, сделаем крюк и повидаемся.

Лавр Прокофьевич готовил ужин, Татьяна Сергеевна мыла посуду. Она готовила утром еду, он, уходивший на работу позже, мыл после завтрака посуду. Иногда она жаловалась ему на неприятности на работе. Он слушал и соглашался с каждым ее словом. Она могла после работы привести нежданных гостей, своих девчонок с конвейера. Он оживал, накрывал им стол, из самых случайных продуктов сооружал подобие ресторанных блюд, гордился собой, когда они ели и нахваливали. Ни разу не возникло у него сомнение, что можно жить дома по-другому, что другие мужчины в его возрасте устроили свою жизнь в семье как-то иначе. Во дворе своего большого дома он вел себя точно так же: без жадности и лени отливал бензин из бака своего «Москвича» какому-нибудь разгильдяю, приехавшему к своему подъезду «на нуле», осматривал машины, чинил, давал советы.