Юрий Стрехнин - Избранное в двух томах. Том I

Все идет в общем-то закономерно — ты еще в родительском гнезде, но оно все теснее для тебя, и недалек день, когда ты и совсем вылетишь из него. Как хочется, чтобы, вступая во взрослую жизнь, ты осознал бы как можно лучше, что пойдешь по ней не только первооткрывателем и первоиспытателем нового, но и продолжателем. Продолжателем всего, сделанного моим поколением.

Приближается день твоего рождения. Мать уже советовалась со мной, что тебе подарить. В этот день мы дарили тебе то, что обычно дарят мальчишкам. А на этот раз? Мать предлагает — часы или электробритву. Можно и бритву, хотя, по-моему, она тебе пока что ни к чему… Но я подумал о подарке совсем особого рода».

Где-то в шкафу, заложенная книгами, вот уже много лет лежит моя старая фронтовая полевая сумка. В ней — нечто вроде моего личного архива: разные памятные для меня документы, письма, фотографии. Как-то однажды мне пришла мысль — а что, если, когда Вовка достигнет совершеннолетия, ознакомить его с тем, что хранится там? Уже несколько лет я не заглядывал в сумку — так она и лежит за книгами в шкафу. Давно собираюсь пересмотреть ее содержимое. И, может быть, подарю Володьке в день его восемнадцатилетия эту мою неизменную боевую спутницу, покажу ему кое-что из того заветного, что сберегаю в ней, расскажу все, о чем сыну теперь можно рассказать как взрослому. Впрочем, конечно, не все. Что-то останется только моим, личным, чего никому и никогда не откроешь.

Не знаю почему, но именно сегодня, сейчас, мне очень захотелось не спеша просмотреть этот мой архив.

Достаю сумку. Потемневшая, исцарапанная во фронтовых переделках кожа, до лоска истертый плечевой ремень… Кладу на стол, открываю. Достаю и раскладываю старые справки и письма-треугольники с датами сорок второго, сорок третьего годов, пожелтевшие вырезки из газет военного времени, возвращенные мне рапорты с размашистыми резолюциями, записки на листках, вырванных из блокнотов. Вот под руку попала моя довоенная трудовая книжка. Открываю:

«Уволен 12 июля 1941 года в связи с призывом в Красную Армию».

С тех военных времен так и не появилось новых записей в трудовой книжке — я все еще служу.

А что, может быть, когда-либо пригодится мне эта книжка? Ведь рано или поздно, а наступит день, когда придется распрощаться с военной службой. Едва ли я усижу на пенсионном положении. Пойду работать куда-нибудь. Например, преподавать… Но что заранее загадывать. Пусть книжка полежит пока.

А это что? Конверт с номером моей полевой почты, с моим адресом. Адрес уже почти невозможно прочесть — так затерт конверт. Долго я носил это письмо в кармане гимнастерки, перечитывал не раз. Оно получено летом сорок второго года, когда я, прежде чем отправиться на фронт, проходил ускоренный курс пехотного училища. Письмо Рины, присланное ею из Алтайского края, где она с сынишкой обосновалась после эвакуации. Я это письмо и сейчас помню почти наизусть. Но не поэтому не хочу перечитывать его. Для меня это и теперь, по прошествии стольких лет, было бы нелегко. В этом письме Рина сообщила мне, что наш сынишка умер. Ему было всего год… Умер, уже выдержав блокадную зиму и многонедельный путь в теплушке на восток… Если бы Володя остался жив, ему сейчас было бы под тридцать, а я, наверное, имел бы уже звание деда… Как много не только недожитых, но и едва начатых и совсем не начатых жизней загубила война!

С того времени, когда я извлек из шкафа свою старую полевую сумку, прошло немало дней. А я так и не довел до конца своего намерения — разобраться в ее содержимом. Просто нет свободного времени. Почувствовав себя лучше, я, не принимая во внимание бурных протестов Рины и Пал Саныча, вернулся на службу. И покатились день за днем, заполненные до предела. Встречали инспекцию, готовились к учениям. Учения, правда, не начались в тот срок, в который мы ожидали, отложены почему-то. Но ждем команды в любой день. Прихожу домой усталый, и всегда есть работа на завтрашний день — подготовиться к выступлению, соответственно почитать — этого не сделаешь днем, в служебном кабинете, среди прочих дел. До старой сумки не доходят руки. Но я не убираю ее со стола, иногда выпадают свободные минуты, чтобы просмотреть ее содержимое. Чаще всего это бывает глубокой ночью. Вот как сейчас.

А может быть, я затеял мои изыскания в ней не столько для Володьки, сколько для себя? А с ним… Не очень ладно у нас с сыном получается. Кто, собственно, больше виноват в том, что произошло?