Тамаз Годердзишвили - Гномики в табачном дыму

В глухих безлюдных местах, особенно в горах, легко сходишься с людьми. Геолог в постоянной борьбе с природой, и рядом с ним должен быть опытный, выносливый и надежный друг. Время отсеивает слабонервных и безвольных, в партии остаются стойкие и стоящие, как при промывке золотоносного песка: песок уносится водой, а на лотке остается золото. Вот почему каждого нового члена экспедиции геологи встречают скептической улыбкой.

Трудно пришлось мне поначалу, но помогли, не во всем разбирался — всему научили. Тосковал по родным, по дому, городу; постепенно позабылись развлечения, девочки, футбол, зато стало привычным, наполнилось смыслом слово «план», не смешило оно меня больше. Впервые в жизни я был предоставлен себе и понял, на что годен и чего стою.

Чтобы изучить месторождение руды и точнее определить ее запасы, иногда я тайком захожу в старые выработки. Это запрещено, но штольни хорошо сохранились. И я рискую.

— Ты куда, далеко собрался, паря?

Это Перула возник на моем пути, как черт из-под земли.

— Никуда, прогуливаюсь. Пошли со мной.

— Нет, в Сатевзиа иду за хлебом.

— Тогда всего.

— Всего.

Перула местный, из деревни. Чудной очень и смешной. Его большой горбатый нос и торчащие, смахивающие на граммофонную трубу уши невольно привлекают взгляд, а вместо колен у него явно пружины — шаг короткий, тихий, и появляется всегда внезапно и там, где не ждешь.

Первая штольня проведена была у истоков речки Лоднари. После подсчета объема руды участок был законсервирован. Но по моим соображениям, запасы руды превосходили предполагаемые.

Я зажег карбидную лампу и вошел в штольню.

Со стен сочится вода, тоненькими струйками стекает в канаву, предусмотрительно прорытую с одной стороны штольни. В глубокой тишине только тихо журчит вода. Пласты горных пород одни над другими, как страницы книги. Молчат пласты. Если сумеешь понять их молчание, сумеешь перелистать и прочесть книгу природы.

Не торопясь продвигаюсь вперед. На стенах оставленные на память о себе надписи копотью карбидки: «Ваня 1959», «Мелконян 450 метров», «Перула 670 метров декабрь». Вспоминаю, мы перевели сюда Перулу, чтобы ускорить проходку. Я осторожно стучу молотком по рыхлой породе. И все же от свода отрывается глыба и гулко грохается в канаву, обдавая меня слякотной жижей. Вытерев лицо, я освещаю то место, откуда слетела глыба, и едва успеваю рвануться в сторону: еще одна глыба летит вниз и, угодив мне краем в плечо, швыряет назад, а следом за ней обрушивается вся кровля. Лампа гаснет. Шум осыпающейся земли обрывается где-то надо мной.

Кое-как зажигаю спичку, руки дрожат, волнуюсь, хочу поскорее увидеть, полностью ли завалило штольню. Никакого просвета! Щели не осталось! Налегаю на выросшую предо мной стену — тщетно. Внимательно осматриваю потолок, стучу по нему молотком — нет, не обвалится больше, стойка надежно вкопана в рухнувшую массу породы. Канаву запрудило, почва под ногами расслякотилась. Только этого не хватало.

Я в ловушке, не выбраться мне одному, своими силами не помочь себе. До забоя сто метров, а впереди непроходимая, неодолимая преграда — за ней весь мир, за ней жизнь. Помню: мальчишкой я догнал отошедший трамвай и, ухватившись за поручень, пытался вскочить на подножку; трамвай набирал скорость, и я уже не бежал за ним, а уносился с ним его скоростью, а потом он размахнулся мной на повороте, отодрал от себя вцепившиеся в него пальцы и умчался. Злость кипела во мне. Впервые подумал я о силе, что таилась в проводах над рельсами, впервые осознал ее превосходство над собой и заплакал — ничего другого не оставалось. С каким удовольствием и сейчас бы заплакал, — кто увидит, кто услышит… Только горные породы. Но при них-то и нельзя плакать — запомнят, запрезирают.

Неожиданно для самого себя кричу — эхо не отзывается, как обычно, звуки налетели на стены и поглотились ими.

Что же все-таки делать? Копать. Надо раскопать завал. Но что я сумею с моим молотком? Сидеть сложа руки?! Кто сообразит, что я здесь?! Перула! Но Перула наверняка уже вернулся в деревню. А кому еще придет в голову искать меня тут?! Может, вовсе не заметят моего отсутствия, каждый занят своим делом.

Свет карбидной лампы тускнеет, вот-вот погаснет. На стене штольни шевелится моя тень, блеклая, неимоверно разросшаяся. Будь я таким исполином, одним движением руки разметал бы завал.

Копаю. Копаю, пока не выбиваюсь из сил. В висках стучит, голова разрывается. Миг передышки. Закрываю глаза, снова открываю — блестят осколки руды. Глаз быстро свыкается с темнотой, он одинаково легко приноравливается и к свету, и к мраку. А мозг упрям, настырен, нет ему покоя, навязывает одну мысль за другой, повергает в сомнение, рождает опасение. Что? Застряну тут? В штольне? Еще что! Выберусь! Как — пока не знаю, правда… И снова принимаюсь копать. Еле шевелю руками, силы иссякли. Голова кружится, в глаза жгуче затекает пот, я валюсь на рыхлую землю. Передо мной возникают ромашки, медленно разрастаются и сливаются в одну. Огромный цветок наплывает на меня, широко распуская запыленные лепестки, и охватывает ими, как руками. Надвигается туман, влажный, холодный. Туман шипя окутывает ромашку, медленно-медленно поглощает ее. Лепестки отпускают меня, и я падаю, проваливаюсь куда-то. Не знаю, чем себе помочь, как! Еще немного, и душа покинет обессилевшее тело. А туман завихрился, подхватил меня, уносит в бесконечность.