Марк Гроссман - Гибель гранулемы

Один Чикин по-прежнему с наслаждением занимался едой. Его рыжеватый чуб намок от пота и подрагивал почти у самой тарелки.

Иногда он прислушивался к разговору и чуть заметно качал головой, будто недоумевал, зачем это взрослым людям заниматься порожней беседой, — да еще такой, которая не доставляет радости.

Татьяна Петровна подождала, пока Федя доест второе, и стала убирать тарелки.

На стол поставили пузатый электрический самовар. Это противоестественное детище древности и современной техники вызвало веселые шутки. Даже Павел, поддавшись общему настроению, сказал, что электрический самовар напоминает телегу, к которой приделали мотор.

Мирцхулава, испепелив две папиросы подряд, вдруг вскочил на ноги:

— Долой слова! Я хочу танцевать. Люся — музыку!

Девушка обрадованно взглянула на мать, на Абатурина — и зачастила, похлопывая в ладоши:

— Асса! Асса!

Грузный Мирцхулава схватил столовый нож, привстал на носки и, точно в атаку, кинулся в танец. Он плясал лезгинку с таким неподдельным чувством, что Татьяна Петровна забеспокоилась, как бы он не надорвал себе сердце.

— Хватит! Хватит! — закричала она, хватая начальника флота за руку. — Вы настоящий мужчина и кавалер, Ираклий Григорьич.

— В чужого мужа всегда черт ложку меда кладет, — засмеялся Иванов.

— По пословице — не в мужа, — в жену, — щуря ресницы, заметила Анфиса Ивановна. — Впрочем, пол не играет роли. Играет роль «чужой» или «чужая».

Мирцхулава недовольно посмотрел на жену, спросил:

— Может, пойдем домой, Фиса? Ты, кажется, устала.

— Глупости! Ничего не устала. Я хочу петь.

— Погоди, — сказала Татьяна Петровна. — Попьем чай и тогда споем. Мне тоже хочется.

— Что будем петь? — спросил Прокофий Ильич у Павла, когда с чаем было покончено. — Ты — гость, тебе и командовать.

— Я не знаю, Прокофий Ильич. Вы любите народные песни?

— Решено, давайте «Дубинушку».

Абатурин сильно повел песню. Ему подтягивала Анфиса Ивановна. У нее тоже оказался приятный голос, только слабенький, комнатный. Остальные пели вполголоса, но в общем-то песня сливалась в один ручеек и звучала хорошо. Все сдвинули стулья теснее, а Прокофий Ильич положил руку на плечо жены.

Потом исполняли «Сулико», «Вот мчится тройка удалая», романсы Баратынского.

Песни были немного грустные, но все почему-то повеселели и дружелюбно взглядывали друг на друга.

— Ладно, — сказал Мирцхулава, когда наконец стало тихо. — Мне пора.

— А меня ты оставляешь здесь? — спросила Анфиса Ивановна.

— Как хочешь, можешь еще немного задержаться.

Молодая женщина театрально вздохнула:

— Боже мой, все мужчины одинаковы.

— Раз одинаковы, значит, норма. А раз норма, не придирайся.

— И я устала, — поднялась Анфиса Ивановна. — Едем.

Гостей проводили и легли спать.

Утром Прокофий Ильич довел Павла к вокзалу, и они пожали друг другу руки так искренне и горячо, будто целый век дружили между собой.

Через час поезд увозил Абатурина на юг, домой.

…Павел долго сидел без движения и озяб. Он с удивлением взглянул на небо Оно совсем очистилось от облаков, и крупные звезды были хорошо видны.

Над трубами мартенов клубился розовый дым, но ветер быстро раскидывал его в разные стороны.

Павел поднялся и медленно зашагал к подъезду. «Аня, наверное, понравилась бы Прокофию Ильичу, — подумал он. — И Татьяне Петровне тоже».

У самых дверей он неожиданно столкнулся с человеком, неслышно вынырнувшим из темноты.

— Никак ты, Паня? — спросил он Абатурина. — На ловца и зверь бежит.

Павел удивился: это был голос Кузякина.

— Чего это в такой поздний час, Гордей Игнатьич?

— Раньше не мог: младшенький мой, Петька, ветру наглотался и горлышко застудил. Полночи кашлял. Вот только уснул. Зайдем в красный уголок.

Павел, недоумевая, зашагал вслед за Кузякиным.

— Я сам молодой был, Паша, — сказал Гордей Игнатьевич, усаживаясь на стул и с удовольствием вытягивая уставшие ноги. — Следовательно, понимаю тебя. Что не спишь, понимаю. Коля видел Вакорину, и она была очень веселая, и обещала Коле конфет. Вот все, следовательно.

И поднялся со стула.

Павел тоже встал и, нащупав в темноте руку Кузякина, сжал ее. Потом потерся щекой о щетину на лице Гордея Игнатьевича, сказал:

— Спасибо. Прямо оживил ты меня, дядя Гордей. Я этого не забуду.

Внезапно Абатурин потащил Кузякина за собой.

— Ты чего? — удивился тот.

— Никуда не пущу. Поздно. Ляжем на полу, вместе.